М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
об отпуске его в С.-Петербург для свидания с нею,
приказал узнать о службе, поведении и образе жизни
означенного офицера. «Что же вы будете отвечать
на это?» — спросил меня Лермонтов. По обыкновению
в штабе по некоторым бумагам, не требующим какой-
либо особенной отписки, писаря сами составляли черно
вые отпуски, и вот в эту-то категорию попал как-то
случайно и запрос министра о Лермонтове, и писарь
начернил и ответ на него. «А вот вам и о т в е т » , — сказал
я, засмеявшись, и начал читать Лермонтову черновой
отпуск, составленный писарем, в котором было сказано,
что такой-то поручик Лермонтов служит исправно,
ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких
злокачественных поступках не замечен... Лермонтов
расхохотался над такой аттестацией и просил меня
нисколько не изменять ее выражений и этими же
самыми словами отвечать министру, чего, разумеется,
нельзя было так оставить.
После этого тотчас же был послан министру самый
лестный об нем отзыв, вследствие которого и был
разрешен ему двадцативосьмидневный отпуск в Петер
бург. Это было в начале 1841, рокового для Лермонтова
года, зимою. В мае месяце я по случаю болезни отпра
вился в Пятигорск для пользования минеральными
водами. Вскоре приехал туда и Лермонтов, возвратив
шийся уже из Петербурга. В Пятигорске знакомство
мое с Лермонтовым ограничивалось только несколь
кими словами при встречах. Сойтиться ближе мы
не могли.
Во-первых, он был вовсе не симпатичная личность,
и скорее отталкивающая, нежели привлекающая,
а главное, в то время, даже и на Кавказе, был особенный,
известный род изящных людей, людей светских,
считавших себя выше других по своим аристократи
ческим манерам и светскому образованию, постоянно
говорящих по-французски, развязных в обществе,
ловких и смелых с женщинами и высокомерно пре
зирающих весь остальной люд, которые с высоты своего
340
величия гордо смотрели на нашего брата армейского
офицера и сходились с нами разве только в экспеди
циях, где мы, в свою очередь, с презрением на них
смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой
категории принадлежала большая часть гвардейских
офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ,
и к этой же категории принадлежал и Лермонтов, кото
рый, сверх того, и по характеру своему не любил дру
житься с людьми: он всегда был едок и высокомерен,
и едва ли он имел хоть одного друга в жизни 3.
П. П. ВЯЗЕМСКИЙ
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Когда я возвратился из-за границы в 1840 году,
Лермонтов в том же году приехал в Петербург. Он был
чем-то встревожен, занят и со мною холоден. Я это при
писывал Монго-Столыпину, у которого мы видались.
Лермонтов что-то имел с Столыпиным и вообще
чувствовал себя неловко в родственной компании.
Не помню, жил ли он у братьев Столыпиных или нет,
но мы там еженощно сходились. Раз он меня позвал
ехать к Карамзиным: «Скучно здесь, поедем освежиться
к Карамзиным». Под словом освежиться, se rafra^ichir,
он подразумевал двух сестер княжон О<боленских>,
тогда еще незамужних 1. Третья сестра была тогда
замужем за кн. М<ещерским>. Накануне отъезда своего
на Кавказ Лермонтов по моей просьбе мне перевел
шесть стихов Гейне: «Сосна и пальма». Немецкого
Гейне нам принесла С. Н. Карамзина. Он наскоро,
в недоделанных стихах, набросал на клочке бумаги
свой перевод. Я подарил его тогда же княгине Юсупо
вой. Вероятно, это первый набросок, который сделал
Лермонтов, уезжая на Кавказ в 1841 году, и который
ныне хранится в императорской Публичной библиоте
ке 2. Летом во время красносельских маневров приехал
из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник
конногвардейского полка Лужин (впоследствии москов
ский обер-полицеймейстер). Он нам привез только что
полученное в главной квартире известие о смерти
Лермонтова. По его словам, государь сказал: «Собаке —
собачья смерть» 3.
342
А. П. АРАПОВА
H. H. ПУШКИНА-ЛАНСКАЯ
Нигде она <Наталья Николаевна Пушкина> так
не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где
всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропи
танной симпатией атмосфере один только частый
посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной
вежливостью обращения она угадывала предвзятую
враждебность.
Это был Лермонтов.
Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь
выдать чувства, оскорбительные для женщины, он
всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь
обменом пустых, условных фраз.
Матери это было тем более чувствительно, что
многое в его поэзии меланхолической струей подходило