М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
играй кадриль. Пусть уж лучше танцуют.
Я послушался, стал играть французскую кадриль.
Разместились все, а одной барышне кавалера недо
стало. Михаил Юрьевич почти никогда не танцевал.
Я никогда его танцующим не видал. А тут вдруг Николай
Соломонович, poignard наш, жалует. Запоздал, потому
франт! Как пойдет ноготки полировать да д у ш и т ь с я , —
часы так и бегут. Вошел. Ну просто сияет. Бешметик
беленький, черкеска верблюжьего тонкого сукна без
галунчика, а только черной тесемкой обшита, и сереб
ряный кинжал чуть не до полу. Как он вошел, ему
и крикнул кто-то из нас:
— Poignard! вот дама. Становитесь в пару, сейчас
начнем.
Он — будто и не слыхал, поморщился слегка и про
шел в диванную, где сидели Марья Ивановна Верзи-
лина и ее старшая дочь Эмилия Александровна
Клингенберг. Уж очень ему этим poignard'ом надое
дали. И от своих, и от приезжих, и от l'arm'ee russe
ему другого имени не было. А, на беду, барышня оказа
лась из бедненьких, и от этого Михаил Юрьевич еще
пуще рассердился. Жаль, забыл я, кто именно была
эта барышня. Однако, ничего, протанцевали кадриль.
Барышня, переконфуженная такая, подходит ко мне
и просит, чтобы пустил я ее играть, а сам бы потанце
вал. Я пустил ее и вижу, что Мартынов вошел в залу,
а Михаил Юрьевич и говорит громко:
— Велика важность, что poignard'ом назвали. Не
след бы из-за этого неучтивости делать!
А Мартынов в лице изменился и отвечает:
— Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора
бы и перестать!
Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил,
потому что видел, какая от этих слов на всех лицах
419
легла тень. Да только видно было, что его весь вечер
крутило. Тут и с князем Голицыным, которого, в сущ
ности, он уважал, размолвка, тут и от музыки раздра
жение, да и мысль, что вот-де барышень лишили и без
того удовольствия по своему же капризу, да еще и ссо
риться при них вздумали. Вечер-то и сошел благо
получно.
А после, как кончился ужин, стали мы расходиться,
Михаил Юрьевич и Столыпин поотстали, а Мартынов
подошел к Глебову и говорит ему:
— Послушай, Миша! Скажи Михаилу Юрьевичу,
что мне это крепко надоело. Хорошо пошутить, да
и бросить. Скажи, что дурным может кончиться.
А Лермонтов, откуда ни возьмись, тут как тут.
— Что ж? — г о в о р и т , — можете требовать удов
летворения.
Мартынов поклонился, и разошлись.
Меня-то при этом не было. Я, как был помоложе
всех, всегда забегал вперед ворота отворять, да мне
после Глебов рассказывал.
Конечно, эта размолвка между приятелями произ
вела на всех нас неприятное впечатление. Мы с Глебо-
вым говорили об ней до глубокой ночи и решили наутро
собраться всем вместе и потолковать, как делу пособить.
Но ни тогда, ни после, до самой той минуты, когда
мы узнали, что все уже кончено, нам и в голову не при
ходили какие бы то ни было серьезные опасения.
Думали, так себе, повздорили приятели, а после и поми
рятся. Только хотелось бы, чтобы поскорее все это
кончилось, потому что мешала их ссора нашим увесе
лениям. А Мартынов и стрелять-то совсем не умел.
Раз мы стреляли все вместе, забавы ради, так Николай
Соломонович метил в забор, а попал в корову. Так
понятно, что мы и не беспокоились.
На другое утро собрались мы в нашей с Глебовым
комнате. Пришел и некий поручик Дорохов, знамени
тый тем, что в 14-ти дуэлях участие принимал, за что
и назывался он у нас бретер. Как человек опытный, он
нам и дал совет.
— В т а к и х , — г о в о р и т , — случаях принято против
ников разлучать на некоторое время. Раздражение
пройдет, а там, бог даст, и сами помирятся.
Мы и его послушаться согласились, да и еще решили
попросить кого-нибудь из старших переговорить с на
шими спорщиками. Кого же было просить? Петр
420
Семенович Верзилин, может, еще за месяц перед тем
уехал в Варшаву хлопотать о какой-нибудь должности
для себя. Был у нас еще один друг, старик Ильяшенко.
Он нашу банду очень любил, а в особенности Лермон
това, хотя, бывало, когда станешь его просить не высы
лать из Пятигорска, он всегда бранится да приговари
вает: «Убей меня бог, что вы, мальчишки, со мной дела
ете!» Ну, да его нельзя было в такое дело мешать,
потому что он комендантом Пятигорска был. Думали
полковника Зельмица, что вместе с нами жил, попро
сить, да решили, что он помолчать не сумеет. Он всегда,
как что-нибудь проведает, сейчас же бежит всех дам
оповещать. Ну, так нам же не было охоты барынь наших
пугать, тем более что и сами мы смотрели на эту
историю как на пустяки. Оставался нам, значит, один
только полковник Манзей, тот самый, которому Лер
монтов раз сказал:
Куда, седой прелюбодей,
Стремишь своей ты мысли беги?
Кругом с арбузами телеги
И нет порядочных людей!