М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
перед домом, в котором внизу помещалась почтовая
станция, а во втором этаже, кажется, единственная
тогда в городе гостиница. Покуда человек мой хлопо
тал о лошадях, я пошел наверх и в ожидании обеда
стал бродить по комнатам гостиницы. Помещение ее
было довольно комфортабельно: комнаты высокие,
мебель прекрасная. Большие растворенные окна
дышали свежим, живительным воздухом. Было обе
денное время, и я с любопытством
шенно новую для меня картину. Всюду военные лица,
костюмы — ни одного штатского, и все почти раненые:
кто без руки, кто без ноги; на лицах рубцы и шрамы;
были и вовсе без рук или без ног, на костылях; немало
с черными широкими перевязками на голове и руках.
Кто в эполетах, кто в сюртуке. Эта картина сбора
раненых героев глубоко запала мне в душу. Незадолго
перед тем было взято Дарго. Многие из присутствовав
ших участвовали в славных штурмах этого укреплен
ного аула.
Зашел я и в бильярдную. По стенам ее тянулись
кожаные диваны, на которых восседали штаб- и обер-
офицеры, тоже большею частью раненые. Два офицера
в сюртуках без эполет, одного и того же полка, играли
на бильярде. Один из них, по ту сторону бильярда,
с левой моей руки, первый обратил на себя мое внима-
386
ние. Он был среднего роста, с некрасивыми, но невольно
поражавшими каждого, симпатичными чертами, с ши
роким лицом, широкоплечий, с широкими скулами,
вообще с широкою костью всего остова, немного
сутуловат — словом, то, что называется «сбитый
человек». Такие люди бывают одарены более или менее
почтенною физическою силой. В партнере его, на кото
рого я обратил затем свое внимание, узнал я бывшего
своего товарища Нагорничевского, поступившего в Тен-
гинский полк, стоявший на Кавказе. Мы сейчас
узнали друг друга. Он передал кий другому офицеру
и вышел со мною в обеденную комнату.
— Знаешь ли, с кем я играл? — спросил он меня.
— Нет! Где же мне знать — я впервые здесь.
— С Лермонтовым; он был из лейб-гусар за разные
проказы переведен по высочайшему повелению в наш
полк и едет теперь по окончании отпуска из С.-Петер
бурга к нам за Лабу.
Отобедав и распростясь с бывшим товарищем,
я продолжал путь свой в Пятигорск и Тифлис. Чудное
время года, молодость (мне шла двадцать четвертая
весна) и дивные, никогда не снившиеся картины вели
чественного Кавказа, который смутно чудился мне из
описаний пушкинского «Кавказского пленника», напол
няли душу волшебным упоением. Во всю прыть неслися
кони, погоняемые молодым осетином. Он вгонял их
на кручу, и когда кони, обессилев, останавливались,
быстро соскакивал, подкладывал под задние колеса
экипажа камни, давал им передохнуть и опять гнал
и гнал во всю прыть. И вот с горы, на которую мы
взобрались, увидал я знаменитую гряду Кавказских
гор, а над ними двух великанов — вершины Эльбруса
и Казбека, в неподвижном величии, казалось, внимали
одному аллаху. Стали мы спускаться с крутизны —
что-то на дороге в долине чернеется. Приблизились мы,
и вижу я сломавшуюся телегу, тройку лошадей, ямщика
и двух пассажиров, одетых по-кавказски, с шашками
и кинжалами. Придержали мы лошадей, спрашиваем:
чьи люди? Люди в папахах и черкесках верблюжьего
сукна отвечали просьбою сказать на станции господам
их, что с ними случилось несчастье — ось сломилась.
Кто господа ваши? «Лермонтов и С т о л ы п и н » , —
отвечали они разом.
Приехав на станцию, я вошел в комнату для
проезжающих и увидал, уже знакомую мне, личность
387
Лермонтова в офицерской шинели с отогнутым воротни
ком — после я заметил, что он и на сюртуке своем имел
обыкновение отгинать воротник — и другого офицера
чрезвычайно представительной наружности, высокого
роста, хорошо сложенного, с низкоостриженною
прекрасною головой и выразительным лицом. Это
был — тогда, кажется, уже капитан гвардейской
артиллерии — Столыпин 3. Я передал им о положении
слуг их. Через несколько минут вошел только что
прискакавший фельдъегерь с кожаною сумой на груди.
Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов
с кликом: «А, фельдъегерь, фельдъегерь!» — подскочил
к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегерь
сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить,
что они едут в действующий отряд и что, может быть,
к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утвер
ждал, что он послан «в армию к начальникам»; но
Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму
и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем,
не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только
запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не
мало удивлялся этой проделке. Вот что, думалось мне,
могут дозволять себе петербуржцы.
Солнце уже закатилось, когда я приехал в город,