Мафия
Шрифт:
Снова поднялся шум. Теперь уже галдели те, кого громила Балясная.
— И за что платим? — возмущалась Катя, перекрывая все голоса. — За ничегонеделание. В самом прямом смысле этого слова. Оплачиваем свои же несчастья.
— Говори, да не заговаривайся! — зло бросил один из механиков.
— Ты, Губкин, мне рот не затыкай! — огрызнулась водитель. — Тебе бы с меня только свой рупь получить, а на машину даже не посмотришь. На ходу она или нет — тебе до лампочки! Вот и случается то, что позавчера произошло с Габриэляном. Слава Богу, хоть жив остался.
— Лихач
— Надо было лучше проверять тормоза! — отпарировала Балясная. — Тогда не случилась бы авария.
— Кто вам мешает это делать? — прервал дискуссию директор таксопарка. — И вообще, товарищи, мы ушли в сторону. Говорите о сути, то есть о плане…
В зале запротестовали.
— Дайте наконец сказать правду!
— Хватит, намолчались!
— Не болтать надо, а работать! — поддержал Крутикова пожилой водитель. — И пусть Измайлов прямо скажет, выедет на линию или нет?
— Нет, — твердо сказал я. — Пока не поменяют резину.
— А где ее взять? — подал голос замдиректора таксопарка. — Все фонды выбрали. Обещали поставить только к новому году…
— Захар Петрович, — повернулась ко мне Балясная, — может, поработаете на моей машине? Я с сегодняшнего дня в отпуске. Резина в порядке. И все остальное.
— Как, товарищ Измайлов? — ухватился Крутиков за этот шанс погасить страсти.
Мы с напарником переглянулись, Исаичев одобрительно кивнул.
— Не откажусь, — ответил я, принимая от Кати ключи.
И направился к выходу под насмешливые реплики.
— Охмурил-таки прокурор нашу бабоньку!
— Ой, Катька, держись! Жинка у него дюже ревнивая.
В этот день мне не очень везло. Наверное, потому, что машина Балясной — «Москвич», а клиенты предпочитают «Волгу». За два часа у меня было всего четыре посадки. Не выручка — слезы…
Потом села молоденькая парочка. Лет по шестнадцать, не больше. Как прилепились друг к дружке, так и сидели всю дорогу. Только слышались с заднего сиденья громкие поцелуи. Остановиться попросили у бара. Паренек, пижонистый, в джинсовом костюме-варенке, небрежно бросил мне трояк, хотя на счетчике выскочило лишь два с гривенником.
— Сдачу! — крикнул я им вдогонку, но они даже не обернулись.
— Я медленно отъехал, уже по привычке зорко наблюдая за прохожими на тротуаре — не вскинется ли чья рука. Но меня не требовали. Я уже хотел было поехать на ближайшую стоянку, но вдруг наперерез выскочила шустрая женщина, нагруженная двумя большими чемоданами. Я тормознул.
— Пожалуйста, на морвокзал! — заглянула в окошко женщина. — Опаздываю!
Пришлось выскочить из машины, определить чемоданы в багажник, усадить клиентку на заднее сиденье и поспешить на вокзал.
— Умоляю, скорее! — торопила женщина. — Плачу двойной тариф! И вот…
Она протянула мне забавного плюшевого тигренка.
— Не надо, — сказал я. — И так доставлю в один миг, без всякого двойного…
— Прошу вас, возьмите, — настаивала пассажирка. — Сувенир…
Вдруг она осеклась. В зеркальце я увидел ее растерянное лицо.
— Ой… Захар Петрович? — не совсем уверенно спросила
— Он самый, — кивнул я.
— Это был уже не первый случай, когда меня узнавали пассажиры и приходили в недоумение.
— Вы — и шофер? — все еще не верила клиентка.
— Что, газет не читаете? — усмехнулся я, занимая левый ряд, чтобы иметь возможность гнать с предельно допустимой скоростью.
— В тех газетах, которые я читаю, о вас, товарищ Измайлов, никогда не писали, — серьезно сказала женщина.
Настало время удивляться мне. На мой вопросительный взгляд она сказала:
— Конечно, вы меня не помните.
— Извините, действительно что-то не припоминаю…
— Гринберг, — подсказала клиентка. — Фаина Моисеевна.
Что-то шевельнулось в моей памяти.
— Восемьдесят четвертый год, — продолжала пассажирка, апрель. Помните? Я пришла в прокуратуру города, потому что в ОВИРе не могла добиться ни «да», ни «нет».
— Ну, конечно! — наконец-то вспомнил я растерянную, заплаканную женщину, которая много лет добивалась выезда в Израиль.
— Ну, слава Богу! — обрадовалась Гринберг. — Между прочим, вы единственный человек в больших кабинетах, который говорил со мной по-человечески. На нас все тогда смотрели как на изменников Родины, чуть ли не предателей.
— Увы, было, — подтвердил я. — К счастью, нынче отношение к эмигрантам меняется…
— Все меняется! — темпераментно проговорила Фаина Моисеевна. — Перестройка, гласность! Эти слова на Западе говорят по-русски…
— Знаю…
— Извините, Захар Петрович, но вы должны молиться на Горбачева! Впрочем — мы тоже. Когда я уезжала, мы прощались с сестрой так, как будто хоронили друг друга. Вы не поверите…
— Почему же, поверю.
Кто бы мог подумать, что буквально через несколько лет мир перевернется! Сам факт, что я свободно приехала в Союз, обняла сестру, — это уже можно спокойно сойти с ума. А что показывают по телевизору? Глазам своим не веришь! Скажу между нами: если бы тогда, в восемьдесят четвертом, была такая обстановка, я бы еще хорошенько подумала, уезжать или нет. Не считайте, что я делаю комплимент, я говорю чистую правду.
— Да, перемены есть, — отозвался я.
— Пусть их будет побольше, — пожелала Гринберг.
— Не жалеете, что уехали? — спросил я.
— Тоскую, конечно. Родина есть родина, — с неожиданной грустью произнесла Фаина Моисеевна. — Но там я нашла свое личное счастье.
— В каком городе живете?
— В Палермо.
— В Палермо? — удивился я, усомнившись на миг в своих географических познаниях.
— Да, — спохватилась Гринберг, — я вам забыла сказать что в Израиль так и не доехала. Вы, конечно, знаете, что, прежде чем добраться до страны постоянного проживания, эмигранты некоторое время сидели в Италии, под Римом? Это те, кто хотел в Америку, Канаду или еще куда. По правде говоря, я тоже ехала в Штаты. Там у меня родной дядя, совершенно одинокий. И вот, представьте себе, когда я торчала в Италии, ждала бумаги из Америки, в меня влюбился мой теперешний муж. А ведь я не молоденькая девушка.