Магическая Прага
Шрифт:
Алчный на желтую прессу, любопытный по отношению к преступному миру, жадный на “krv'aky” (“кровавые истории”) и “pitavaly” (“криминальные сводки”), Киш, во многих томах своих пражских репортажей [253] , наводненных субретками, шлюхами, хулиганами, сутенерами и всякого рода королями озорства и королевами разврата, возобновляет традицию, начатую в xix веке “полицейскими рисунками” (чеш. “obr'azky policejn'i”) Яна Неруды и заметками Карела Ладислава Куклы о пражских стоках и подземных ходах, где скрывались преступники и нищие [254] , и освещает эту болотистую, неприглядную сторону Праги, что служила противовесом барочной ангелологии.
253
Aus Prager Gassen uni N"achten (1908), Prager Kinder (1911), Die Abenteuer in Prag (1920), Pr"ager Pitaval (1931), Marktplatz der Sensationen (1942).
254
См. Карел Ладислав Кукла. Подземная Прага, или приключенческий роман из глубин и лабиринтов пражского подземелья (1920). – Прим. пер.
“Киш, – писал Конрад, – чутко воспринимал человеческую ранимость, что скрывается под гримом проституток, под блеском мишурной фальши. Изнанку несправедливости, нищеты; ноктюрны дна и окраин. Нож мясника, который превращал кармин грима в кровь, что стынет в жилах. И его понимание
Достаточно вспомнить его описание Тонки, красивой проститутки из шикарного салона Коуцки (Sal'on Kouck'y) на Платнержской улице. Перед небесным трибуналом Голубая Тонка, прозванная так за голубые глаза и голубое платье, рассказывает о своих трогательных похождениях – как она предложила себя в качестве утешения в последнюю ночь ужасному убийце трех девушек, приговоренному к виселице, за что ее прозвали Sibenice (Виселица). Вынужденная пойти на панель, она продолжает мечтать, вплоть до смерти и вознесения на небо, о голубом ампирном платье и огромном граммофоне с трубой из салона Коуцки [256] .
255
Karel Konr'ad. Rod'ak ze Star'eho Mesta, в: Nevzpom'inky, cit., d., s. 94.
256
Ср. Egon Erv'in Kisch. Nanebevstoupen'i Tonky Sibenice, в: Trziste senzac'i, cit., d., s. 178–198.
Несложно проследить связь между героями нищенских баллад Киша, его сюжетами в духе “Трехгрошовой оперы” (нем. “Dreigroschenoper”), с фигурками полицейских (“Рассказы из одного кармана. Рассказы из другого кармана”, 1929) Карела Чапека; или с “херувимами”, то есть мошенниками и воришками, пособниками горбатого Фердинанда Ставинога, – хоть и ловкого карманника, но по сути простака, из романа Эмиля Вахека “Жердочка” (“Bid'ylko”, 1927); или с Франци, официантом и прекрасным танцором, донельзя задиравшим нос в своем фраке (как Гамлет), – мошенником-неудачником, что убивает клиента подружки-проститутки, обычной путаны, вроде Тонки Виселицы, а потом мучается от угрызений совести, в пьесе Франтишека Лангера “Окраина” (1925). От бюро потерянных вещей до ломбарда, от аукционов до лотерей, от рождественских базаров до барахолок:
“неистовый репортер” не пропустил ни одной искры пражской жизни, каждая искра лишь распаляла его репортерский запал. Сам он, подобно актерам школы Станиславского, отождествлял себя с персонажами, про которых писал, и даже примерял их одежду, стоял в очередях в дешевых столовых, спал в ночлежках для бедных, колол лед на реке вместе с безработными, был статистом в театре [257] .
Как и поэты русского символизма начала xx века, немецкие писатели богемской столицы ощущали печальные знамения неминуемого распада. Сходная пражская сейсмография была созвучна предчувствию падения Габсбургской империи, и это тревожило многие дальновидные умы Центральной Европы (Миттельевропы). Говоря о последних годах царствования Франца Иосифа, Верфель вспоминает, что общая атмосфера, политическая интонация, человеческие характеристики эпохи соответствовали зиме, зимнему морозу, закату и близости смерти [258] . Но серая траурность, недоброжелательство Праги (в противоположность венскому веселью и опереточности) оттягивали перспективу развала. Ловушка “чувства между любовью и ненавистью” (нем. “Hassliebe”), Прага для немецких писателей, оказавшихся среди народа, не разделявшего их жажды к всемирному братству, стала знамением агонии и заката. Из ее дворов, проходов, с балконов слышится осуждающее брюзжание, утробный голос приговора [259] .
257
Ср. Dusan Hams'ik – Alexej Kus'ak. O zufiv'em report'eru E. E. Kischovi, cit., s. 32–37.
258
Franz Werfel. Zwischen Oben und Unten, cit., d., S. 504.
259
Ср. Eduard Goldst"ocke. Predtucha z"aniku, cit.
Лихорадочная атмосфера тех лет, тоска предчувствия привели к тому, что многие из них стали писать в напомаженной, барочной манере, с множеством прилагательных – сплошной тифозный румянец и дрожь от озноба. В конвульсивной и спиритической прозе Майринка, Леппина, Перутца загнивающая Прага криво ухмыляется и гримасничает – этот оплот мистагогии [260] , вместилище свирепых чернокнижников, всяческих пугал, чудищ из раввинской глины, “m'schug'oim” (идиш – “сумасшедших”), безумцев, зловещих восточных призраков, подобно Петербургу Андрея Белого в ту же эпоху. Город, набросанный банальными фиолетовыми чернилами Майринка-Николауса [261] , которые льстят разложению этих зловонных улиц, источенных червями домов, с согласия худшего из эстетов, словно намеренно приукрашивая тревогу перед катастрофой, увядание старой Праги. Но в то же время, выныривая из этого апокалиптического маразма, чешская Прага возрождается после падения Габсбургской империи и, поддерживаемая мудрыми руками философа Томаша Масарика [262] , движется, “в новую жизнь” (по названию марша Йозефа Сука [263] ), которую, в свою очередь, потрясут новые приступы удушья.
260
Мистагогия (греч. mystagogia, от mystis – посвященный и ago – веду) – подготовка к мистериям и к принятию таинств. – Прим. ред.
261
Ср. Max Brod. Streitbares Leben.
262
Томаш Гарриг Масарик (1850–1937) – чешский социолог и философ, общественный и государственный деятель, один из лидеров движения за независимость Чехословакии, а после создания государства – первый президент республики (1918–1935). – Прим. ред.
263
Йозеф Сук (1874–1935) – чешский композитор и скрипач, автор симфонических и камерных произведений. Одно из самых масштабных сочинений – симфония № 2 “Азраил”. В 1932 г. за сочинение (марш) “В новую жизнь” композитор был удостоен серебряной медали в Конкурсе искусств на X Олимпийских играх в Лос-Анджелесе (номинация – музыка). Золотая медаль в этой номинации не была присуждена. – Прим. ред.
Таким образом, немецкоязычные декаденты воспринимали город на Влтаве как проклятие, цепляясь за все двусмысленное, бредовое, unheimlich (нем. “зловещее”), болезненное, что гнездится в его сути. Из пражско-австрийской литературы периода заката монархии (и в следующий за этим период) в памяти остаются чумное зловоние, сжимающий сердце полумрак (нем. “D"ammerung”), мерцание гаснущих алтарных свечей, отголосок печальной музыки, нарочитая ухмылка, кровоточащая рана от ребяческого расставания и приторная, липкая слащавость. Эльза Ласкер-Шюлер напишет о Верфеле: “На его устах – запечатлен соловей” [264] .
264
Else Lasker-Sch"uler. Die gesammelten Gedichte, cit., S. 154.
Глава 10
Богумил Грабал в рассказе, озаглавленном “Кафкария” (“Kafk'arna”), описывает воображаемую ночную прогулку по городу на Влтаве, во время которой он остановился поговорить с беззубой старухой, что при свете ацетиленовой лампы переворачивала потрескивающие на огне сосиски:
“Я спросил у старухи:
– Пани, вы знали Франтишека Кафку?
– Господи! – ответила она. – Да я сама Франтишка Кафкова. А мой отец был мясником-коновалом и звали его Франтишек Кафка”.
Тот же Грабал отождествляет себя с автором “Превращения” [265] . На Староместской площади он кричит часовому, намекая на безвыходность сталинской эпохи: “Невозможно жить без извилины в мозгу. Нельзя вычесать из человека свободу”. А тот с грозным видом отвечает: “Не орите так, зачем вы так кричите, господин Кафка? Придется вам заплатить штраф за шум” [266] .
Не только в нашем сознании, но и в реальности Прага и Кафка – неделимое целое. Карл Россманн, в “Америке”, с ностальгией признается старшей кухарке, родом из Вены, что родился в городе на Влтаве [267] , поэтому они “земляки”. Сеть царапин и порезов, что покрывает стены Праги, соответствует тем уколам боли, о которых мы часто читаем в дневниках Кафки. Я не устану настаивать на аналогиях, которые роднят автора похождений Швейка с изобретателем господина К. Если Кафка, как утверждает Адорно [268] , “ищет спасения в усвоении силы противника” [269] , то такой же оказывается задача Гашека в схватке с австрийско-габсбургским аппаратом. Кроме того, сама композиция “Швейка” напоминает построение романов Кафки, где “главы эпической авантюры превращаются в этапы мученического пути” [270] . Образ Кафки, его “длинное, благородное смуглое лицо арабского принца” [271] накладывается на очертания богемской столицы. Он говорил вполголоса и немногословно, одевался в темное [272] . “Кафка, – утверждает Франц Блей, – удивительный и редкий вид лунно-голубой мыши, что не ест мяса, но питается прогорклой квашеной капустой. Ее взгляд чарует, ведь у нее человеческие глаза” [273] .
265
Новелла “Превращение” (1915) – одно из самых известных произведений Ф. Кафки. – Прим. ред.
266
Bohumil Hrabal. Kafk'arna, в: Inzer'at na dum, ve kter'em uz nechci bydlet. Praha, 1965, s. 17.
267
Франц Кафка. Америка / Пер. с нем. М. Рудницкого. М.: Азбука-классика, 2000. – Прим. пер.
268
Теодор Людвиг Визенгрунд Адорно (1903–1969) – немецкий философ, социолог, композитор и теоретик музыки. Представитель франкфуртской критической школы. В 1934 г. эмигрировал в Великобританию.
269
См. Теодор Адорно. Заметки о Кафке / Пер. с нем. Г. Ноткина // Звезда, 1996, № 12. – Прим. пер.
270
Там же.
271
Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 32.
272
Max Brod. Streitbares Leben.
273
См. Франц Блей (1871–1942) // Большой бестиарий немецкой литературы (Franz Blei. Das grobe Bestiarium der deutschen Literatur). Фраза: “Прогорклая квашеная капуста” намекает на тот факт, что Кафка некоторое время был вегетарианцем. См. также Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.
В отличие от Рильке, связь которого с богемской столицей так и осталась поверхностной, эдаким литературным кокетством, радушием эстета по отношению к несчастному и обездоленному племени, Кафка впитал все настроения и яды Праги, впав в ее демонизм. В то время как молодой Рильке, не пожелавший запачкаться жирной сажей из влтавского котла, в сборнике “Жертвы ларам” (“Larenopfer”, 1895) ограничивается сверкающей поверхностной оптикой, щеголяет удовольствием, что испытывает турист, хоть и изысканнейший, но никогда не выходящий из себя. Намеки на фольклор, на башни, часовни, купола, на уличные фигурки, как и упонимание таких персонажей, как Ян Гус, Йозеф Каэтан Тыл, Юлиус Зейер, Ярослав Врхлицкий, и даже использование чешских слов – не более чем реквизит [274] . Человека, влюбленного в Прагу, раздражают такие сувенирные стихи, как “bierfrohe Musikanten spielen – ein Lied aus der Verkauften Braut” (“Навеселе от пива, музыканты наигрывают мотив из «Проданной невесты»”), или самовлюбленность поэта в одном из стихотворений, где, спев чешский гимн “Kde domov muj” (“Где моя родина”), деревенская девушка принимает милостыню от растроганного поэта и благодарно целует ему руку. Я отдал бы все открытки и изыски этого “бедекера” Рильке за короткое стихотворение Кафки, в котором субстанция души, Прага, хотя и не названа, но просвечивает сквозь темную филигрань:
274
Ср. Petr Demetz. Franz Kafka a cesk'y n'arod, в: Franz Kafka a Praha. Praha, 1947, s. 46–48; Prazsk'a l'eta Rainera Marii Rilka, в Ren'e, cit., d., s. 90.
Отношение молодого Рильке к окружающему его славянскому миру двойственно по причине двух противоположных влияний. С одной стороны, оно обусловлено матерью, Софией (Фия), одержимой в своей кастовой гордости и склонной к чванливому античешскому шовинизму. С другой стороны, он адресует свои чувства первой возлюбленной, Валерии фон Давид-Ронфельд, племяннице чешского поэта Юлиуса Зейера, еврея по материнской линии. Любовь к Валерии и дружба с Зейером, ставшим для него образцом для подражания благодаря его эстетизму, любви к стилизации, страсти к путешествиям, аристократической презрительности, сближали Рильке с чехами, которых Фия, с ее снобизмом, учила его презирать [276] .
275
Франц Кафка. Письмо Оскару Поллаку от 08.11.1903 / Пер. с нем. Татьяны Баскаковой. – Прим. пер.
276
Ср. Petr Demetz. Ren'e Rilkes Prager Jahre, cit., S. 11–29, 138–140, 146–150.