Магическая Прага
Шрифт:
В сердце Европы думающий человек, не примкнувший к стаду, в большинстве случаев вынужден пуститься в бродяжничество, причем часто – в бродяжничество на круглом маленьком холмике – малом участке земли, ограниченном непреодолимыми преградами, словно высокими стенами. И не случайно, что Бродяга и Путник – эти более чем пассивные наблюдатели или философы – становятся порой необычайно хитрыми магами в колпаках, способными растворить внутри стеклянной сферы невзгоды своей земли. И страшно подумать, что зловредные сатрапы надевают на нос Путнику Коменского увеличительные очки, наведя их на погасшие орбиты Праги, чтобы с помощью демонической оптики он разглядел родные вывески.
Впрочем, нельзя исключить, что и призвание Бродяги сегодня подконтрольно, как предлагает Вера Лингартова, функционерам особого назначения: “…если кто-то сомневается, можно ли или нет вести в наше время бродячую жизнь, я замечу ему, что специальный отдел Министерства внутренних дел Праги, на Летне, выдает по отдельным дням лицензию на бродяжничество и что нужно всего лишь обратиться в нужный момент в подходящий отдел” [357] .
357
Vera Linhartov'a. Mezipruzkum nejbl'iz uplynul'eho, cit., d., s. 10.
Глава 15
Путник,
“Усталый путник” (чеш. “mdl'y chodec”) Махи, жаждущий истины и красоты, приближается при свете луны к “отечеству” (краю, воспетому в его воображении), что мерещится перед глазами, недоступному в тумане [358] . И наоборот – он есть также тот, что разочарованно удаляется, заходя на закате за скалу, симулякр [359] и печать нашего краткого существования [360] . Именно поэтому умирающий сравнивается с путником, желающим окинуть взлядом “родину”, прежде чем покинет ее навсегда [361] .
358
Karel Hynek M^acha. Poutn'ik, в: D'ilo. Praha, 1948, iii, s. 103.
359
Симулякр (от лат. “simulo” – “делать вид, притворяться”) – “копия”, не имеющая оригинала в реальности. Иными словами, семиотический знак, не имеющий означаемого объекта в реальности. – Прим. ред.
360
Karel Hynek M^acha. M'aj, в D'ilo, cit., i, s. 49.
361
Karel Hynek M^acha. Um'iraj'ic'i, in D'ilo, cit., i, s. 127.
Теме путешествия сквозь жизнь с изгнанием в придачу посвятил Маха отрывок из рассказа “Путь крконошский” (“Pout krkonossk'a”, 1833) – несвязное повествование, состоящее из разрозненных частей, в котором, однако, просвечивают все основные мотивы творчества автора – зло жизни, загадка потустороннего мира, неизлечимый пессимизм, плач об умирающей юности, горечь разочарования [362] . Вначале путник – юноша в черном, отправляющийся в сумерках по узенькой тропинке под горой Снежкой, крутым хребтом горного массива Крконоше (Исполиновы горы). “В голубых глазах его сквозила невыразимая тоска…” [363] . Из души вырываются страстные, пламенные вздохи, он сокрушается о бренности земных почестей, об избавлении от юношеских иллюзий, о потерянной любви. Речь идет о самом поэте, проецирующем собственную печаль на декорации горного массива Крконоше, меж Богемией и Силезией, куда он отправился в августе того года.
362
Ср. Albert Prazak. Karel Hynek M'acha. Praha, 1936, p. 131–133.
363
Пер. с чеш. К. Тименчик. Karel Hynek M'icha. Pout krkonossk'a, в D'ilo, cit., ii, s. 157.
“Одинокий путник, я вновь отправлюсь сквозь безбрежную ночь, пустое молчание которой оживит лишь моя жалоба” [364] . Но и эта видимость движения, с постоянными остановками для размышлений – маршрут для хромого путника, но с ночным колдовством в придачу.
Юноша мечтает оказаться на рассвете на вершине Снежки, в заброшенном готическом монастыре, в тот самый день, когда оживут монахи, окаменевшие в последнем жесте, чтобы потом решить – вернуться ли еще на год в летаргический сон или позволить похоронить себя навеки. Весь эпизод, и похороны, и мрачный хоровод живых и погрузившихся в летаргию монахов повторяется в каждом сне, который Маха, как и собирался, вписал 14 января 1833 г. в свою записную книжку [365] . Но и последний образ – барочный символ Путника, спускающегося с горы неверной походкой (чеш. “mdl'ym krokem”), уже старого, с седыми волосами, спадающими по впалым щекам, и с седой бородой до пояса [366] , происходит из одного фрагмента дневников, озаглавленного “Путник” (чеш. “Poutn'ik”):
364
Ibid., s. 159.
365
Karel Hynek M'acha. Sen, in: D'ilo, cit., iii, s. 82–86.
366
Karel Hynek M'acha. Pout krkonossk'a, в D'ilo, cit., ii s. 166.
“Стояла холодная ночь, глубокая мгла окутывала узкую тропинку меж скал, по которой, спотыкаясь порой о лежащие под ногами человеческие черепа и кости, брел путник походкой неверной. Далекой и длинной была горная расщелина; черная мгла кругом, только пожелтевшие черепа слабо поблескивали, а вдалеке за расщелиной, на самой высокой скале, вечными снегами покрытой, возвышался крест, ослепительным светом бледной луны озаренный. “Доброй ночи, доброй ночи”, – шептал он бессильно – в далеком луче луны ему померещился кто-то, указующий неподвижной рукой на крест; но ветер, завывая и угрожающе стеная, заговорил с ним новыми словами таинственными. У него за спиной полыхала заря; ему хотелось порой обернуться на розовые всполохи, озарявшие пройденный путь; но ненастье толкало его вперед, и невыразимая тяга влекла в неведомую землю тропою неведомой” [367] .
367
Пер. с чеш. К. Тименчик. См. Karel Hynek M'acha. Poutn'ik, в D'ilo, cit., iii, s. 144.
Богемия – воистину олицетворение брейгелевской пословицы о слепых. Группа путников-философов на ощупь пробирается сквозь бурю, держась один за другого, подобно слепым, по диагонали от Праги до горы Снежки. “…оставьте их: они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму” (Мф 15:14).
В только что процитированном фрагменте все время повторяется мотив “доброй ночи – доброй ночи”, который стоит рассмотреть подробнее. Навязчивая идея прощания, последнее расставание со всеми вещами, последнее прощание и лейтмотив путника и других персонажей Махи [368] . Словно волшебная формула с накатившей на глаза слезой, это “доброй ночи” (что вновь встретится нам в небольшой поэме Незвала “Эдисон”) постоянно повторяется на страницах его произведений. Рассказ “Кршивоклад” (“Krivoklad”) весь прошит нитями этой душераздирающей мелодии. Словами “доброй ночи” перед казнью [369] прощается с родной Венецией старый цыган Джакомо в романе “Цыгане” (“Cik`ani”), а Богдана в “Карлув Тын” [370] (“Karluv T'yn”) со словами “доброй ночи” [371] удаляется от мира. Молодой человек из рассказа “Путь крконошский” тоже приветствует в стеклянных сумерках горы этим “доброй ночи”, и эхо скал отвечает: “доброй ночи” [372] . Позднее, когда он спускается с гор, уже постаревший, уже обессилевший (чеш. “umdlel'y poutn'ik”), он снова шепчет: “Доброй ночи, доброй ночи” [373] .
368
Ср. Bohumil Nov'ak. Cetba a z'azitek jako prameny b'asn'ikovy tvorby, в: Vecn'y M'acha. Praha, 1940, s. 131–134.
369
Karel Hynek M'acha. Cik'an'i, in: D'ilo, cit., ii, s. 293, 303.
370
Карлув Тын (Карлштейн) – готический замок, возведенный в xiv веке в 28 км юго-западнее Праги по приказу императора Карла IV. Одна из самых представительных крепостей, которая предназначалась для хранения регалий Священной Римской империи и реликвий, собранных Карлом IV. Замок выстроен на террасах 72-метровой известковой скалы над рекой Бероунка. В период гуситских войн в Карлштейне помимо римских императорских регалий хранились сокровища чешских королей, вывезенные из Пражского Града. – Прим. ред.
371
Karel Hynek M'acha. Karluv Tyn, in: D'ilo, cit., ii, s. 93.
372
Karel Hynek M'acha. Pout krkonossk'a, in: D'ilo, cit., ii, s. 159–160.
373
Ibid., p. 165.
Это похоронный рефрен в разных стихотворениях Махи и отрывках из дневников. “Доброй ночи, любовь моя! Золотая чаша, полная смертельного наслаждения! Твое обманчивое царство больше не будет моей родиной” [374] . Умирающий говорит последнее “доброй ночи” солнцу, так и солнце, завершая ежедневное странствие, говорит “доброй ночи” лугам [375] . Лес кричит “доброй ночи” влюбленному, а влюбленный – своей возлюбленной: “доброй ночи” [376] . Читая Маху, ни к чему уже не привязываешься сердцем, слушая постоянное ночное приветствие путника, которому даже горы отвечают “доброй ночи”, как если бы природа выключалась на ночь [377] . Музыка этого леденящего душу прощания рождается из копоти, что разлита в грустной пражской крови, из ее барочного настроения. Это memento che vox et praetereaque nihil (лат. “помни, что голос – лишь звук пустой, и больше ничего”), как аподжиатура [378] ее мрачного красноречия, как вторжение ночи.
374
Karel Hynek M'acha. Dobrou noc! in: D'ilo, cit., i, s. 124–125.
375
Karel Hynek M'acha. Um'iraj'ic'i, in: D'ilo, cit., i, s. 127.
376
Karel Hynek M'acha. Zastaven'icko, in: D'ilo, cit., i, s. 78.
377
Ср. также Karel Hynek M'acha. Liter'arn'i z'apisn'iky, in: D'ilo, cit., iii, s. 68.
378
Аподжиатура (муз., от ит. “appoggiare” – “подпирать, поддерживать”) – один из распространенных мелизмов, музыкальных украшений: неприготовленное задержание, длинный форшлаг, обычно диссонирующий по отношению к основному тону. – Прим. ред.
Глава 16
Мы уже писали об одиночестве Кафки на его родной земле. О том, что он – пражский немецкоязычный еврей – жил словно под карантином, в окружающем его славянском мире. О том, как трагически переживал он свое отличие, свою чуждость одинаково и немцам, на языке которых он говорил, и чехам, которые считали его немцем, иностранцем. О страданиях еврея с душой, наполненной чувством непостижимой вины, которого не признавали, но терпели, словно вынужденного вечно ждать декрета о признании.