Магическая Прага

Рипеллино Анжело

Тема снега постоянно повторяется в лирике и записных книжках Иржи Ортена, еврейского чешскоязычного поэта, сбитого насмерть немецкой каретой скорой помощи на пражской набережной 30 августа 1941 г., в день его рождения (поистине кафкианское обстоятельство) – ему исполнялось двадцать два года. Поток снега опускается “как холодный лоскут на оцепеневший город” [390] . “Ах, если бы меня слушался снег – так, как он слушается детей” [391] . “Я мял снег, он был холодный и грел мою ладонь, прекрасный, прекрасный снег, мой любимый” [392] . “И снова снег! Молчаливые хлопья, – и, как пишущая рука, сколько всего он должен скрыть!” [393] . “Лапки снега меня оцарапали – по лицу, глазам и груди…” [394] . “Мерное снега паденье тает неслышно в нас” [395] . Живопись “ложится на холст”, “словно белый снег, что не знает, даже не знает, что он должен выпасть” [396] . Мы сами “становимся снегом, если молчим, и таем в нашей нищете…” [397] . Снег и виноград сближаются в биноме, вызывающем магические “r^everies” (фр. “фантазии”) [398] .

390

Jir'i Orten. Den'iky /

Под ред. Jan Grossman. Praha, 1958, s. 89. Ср. La cosa chiamata poesia / Под ред. Giovanni Giudici e Vladim'ir Mikes. Torino, 1969, p. 20–21.

391

Jir'i Orten. / Cvicen'i o snehu, из сб.: Den'iky, cit., s. 158.

392

Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 204.

393

Ibid., s. 190.

394

Jir'i Orten. Snezn'a pout, в: Den'iky, cit., s. 333.

395

Jir'i Orten. Mlcen'i, из сб.: Den'iky, cit., s. 347.

396

Jir'i Orten. B'il'y obraz, из сб.: Den'iky, cit., s. 159. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 50–51.

397

Jir'i Orten. Dev'at'a elegie, из сб.: Den'iky, cit., p. 402. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 170–171.

398

Jir'i Orten. Sn'ih nebo r'eva, из сб.: Den'iky, cit., p. 449. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 194–195.

Прага и снег – частая тема пражских писателей, особенно тех, в которых текла еврейская кровь. Пауль Леппин, описывая начало зимы, так говорит о своем Северине: “Впервые ему стало ясно, что у снега есть свой особый запах, как у яблок, что долго хранились меж рамами окна” [399] . Хуго Салюс воспевает Градчаны и собор Святого Вита под покрывалом сверкающего снега: “Улочка алхимиков, ты тоже – ты вся погребена в снежной постели” [400] . Виноград и снег, яблоки между двойными рамами окон, снежная постель – какой образный ряд!

399

Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis, cit., S. 42.

400

Hugo Salus. Wintertag auf dem Hradschin, в: Oskar Wiener. Deutsche Dichter aus Prag, cit., S. 306.

Если любимым временем года Франтишека Галаса была осень, то Ортен – поэт зимы, “враждебной к плодам” [401] . Зима, как утверждает Галас, “цепко застревает меж ногтями стихов” [402] . Не случайно сборник Ортена называется “Путь к морозу” (“Cesta k mrazu”). В эпоху массового уничтожения, в которую человеческие создания стали драгоценнее Офирского злата (Ис 13:12) [403] , Ортен разделил со своим поколением концепцию “обнаженного человека”, без социальной мишуры и социальных опор, раздавленного тяжестью злодейства. Но больше всего поражает на его страницах, хотя истоки этого можно найти у Франсиса Жамма, – смятенная робость, стремление к подлинности, остаточная чистота юности. Возможно, поэтому в творчестве Ортена встречается так много снега и столь часто упоминается зима.

401

Jir'i Orten. Den'iky, cit., p. 231. Ср.: La cosa chiamata poesia, cit., s. 76–77.

402

Frantisek Halas. Magick'a moc poesie. Praha, 1958, s. 110.

403

…сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи – дороже золота Офирского (Ис 13:12). – Прим. ред.

Отсюда – ностальгия по счастливому и теплому детству, по контрасту с холодом Протектората, тема “regressus ad uterum” – возвращения в материнскую утробу, в преднатальный покой [404] . Отсюда – любовь Ортена к животным и окружающим его скромным вещам, особенно к тем, что без острых углов – мягким, овальным, согревающим его одиночество, хотя столь же беспомощным, как он сам, и нуждающимся в утешении. “Ты станешь совсем одинок, когда вещи тебя покинут. Вещи не спрашивают, они на все отвечают: “да”. Вещи могли бы стать удивительными возлюбленными” [405] .

404

Ср. Anton'in Brousek. Hrst kam'inku na nepr'itomn'y hrob Jir'iho Ortena, в: Jir'i Orten. Cemu se b'asen r'ik'a. Praha, 1967, s. 14–15.

405

Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 267. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 90–91.

Ортен тоже пражский путник. Об этом говорит Галас: “Любовь, чистота и сострадание составляли все богатство его котомки путника и поэта в скитаниях навстречу морозу. Он тоже останавливался прикорнуть у дверей отчаяния, рядом с амбразурами ночи…” [406] . Путник, постепенно вышедший из подросткового возраста в тревожный возраст. “Столь молодой, столь жестоко молодой и только-только повзрослевший, что в моей юности напоминал короля закатного царства” [407] . Последние три года жизни в Праге были для Ортена, приехавшего из родного городка Кутна-Гора, горькой чередой лишений и утрат, в убожестве арендованных комнат скрытная, загнанная жизнь без заработков (порой ему приходилось чистить снег) [408] . Сам он вполне осознавал свою судьбу путника, неспособного ничего изменить или поменять местами [409] ; как и поэты “Группы 42” [410] , он сознает, что служит лишь “свидетелем” (чеш. “svedek”), пассивно запечатлевающим: “я родился на этой земле ни для чего другого, кроме свидетельства” [411] . Но он отвергает эпитет “хромой”, хромые для него другие – злые:

406

Frantisek Halas. Magick'a moc poesie, cit., s. 110.

407

Jir'i Orten. Sedm'a elegie, из сб.: Den'iky, cit., s. 393. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 162–163.

408

Ср. Ota Ornest. O bratrovi, из сб.: Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 465.

409

Ср. Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 155.

410

“Группа 42” (чеш. “Skupina 42”) –

чехословацкая литературно-художественная группа, сформировавшаяся в 1942 г. Основными направлениями творчества ее членов были модернистские течения искусства: кубизм и конструктивизм, с отдельными элементами сюрреализма и экзистенциализма. Теоретиками группы были Индржих Халупецкий и Иржи Коталик. – Прим. ред.

411

Ср. Jir'i Orten, s. 89. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 20–21.

“Вы спросили, что помогает мне ходить? Вы, кажется, что-то упомянули про костыли слов? Но я не согласен с этим выражением. Да, костыли, ведь все мы едва встали на ноги, и слабы, и покачиваемся. Но я о другом: ноги для меня – это ноги слов, ноги с пятками, пальцами, икрами, коленками, бедрами; ноги сильные, нежные и изящные, ноги, ножки спешащие и волочащиеся, пьяные и удалые, ноги шатающиеся и ступающие на кончиках пальцев, на цыпочках твердых гласных! Ноги, ножки моего чешского языка! О, если бы они мне отказали (чтобы я наконец-то смог адекватно изъясняться)! Кто? Они, немые, с палками костылей, оружия и жестокости, с костылями чепухи, ненависти и высокомерия, ноги с костылями холода, ничтожества и расчета, с костылями разных случайных дорог. Если бы только они позволили мне жить! Я побежал бы куда-нибудь. Наперегонки с чем? С ветром!” [412] .

412

Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 165–166.

Путник пишет без передышки, и чем ближе к концу, тем яснее он светит, словно масляная лампа перед тем, как погаснуть. Такое изобилие в нищете объясняется его быстрым взрослением, лихорадочностью отпущенных ему дней, висящих на волоске, с предзнаменованием смерти, доводившим его до исступления. С другой стороны, в годы подозрений, лишенные человеческого общения, ему ничего не оставалось, как доверить избыток своих мыслей бумаге, вступая в диалог с самим собой, подобно ищущему путь во мраке. Он оставил три густо исписанные толстые тетради, назвав их по цветам обложек: “Голубая книга” (“Modr'a Kniha”, 1938–1939), “Полосатая книга” (“Z'ihan'a Kniha”, 1939–1940), “Красная книга” (“Cerven'a Kniha”, 1940–1941). В этих тетрадях – как и в дневниках (нем. “Tageb"ucher”) Кафки или записных книжках романтического поэта Карела Гинека Махи – мы найдем не только заметки о прочитанном, цитаты из других писателей, пересказы снов, письма, автобиографические отрывки. Среди этих фрагментов есть даже стихи, задуманные как отрывки дневника и отражения ежедневных переживаний. Таким образом, дневник для поэта – не просто арсенал материалов и набросков, трамплин и тыл для творчества, но и само по себе творчество, отдельный жанр, законченное литературное произведение, а именно поэзия в прозе и стихах. С помощью записных книжек Ортен беседует с живыми людьми, с любимыми женщинами (ведь чеш. “kniha” женского рода), исповедует в одиночестве этим тетрадям свою хандру [413] .

413

Ср. Jan Grossman. Den'iky Jir'iho Ortena, в: Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 7–32.

Записывая движения души – ее потрясения, ее подпрыгивания, словно загнанной косули, разочарования, страхи, Ортен подстраивает каждую написанную им фразу к единой тональности тончайшего лиризма, которая словно окутывает боль сказочным покрывалом. И потому даже леденящий душу список запретов, предписанных для еврея, принимает лирическое звучание [414] . Но тем не менее “ржавчине не избежать своего железа”, как говорит Голан в “Лемурии” [415] , a лиричность не ослабляет хватку страха, отчаяния, которое с трудом удается держать в узде. “Мне так хочется большого и сочного яблока. Мне так хочется короткой прогулки на колющем морозе. Мне так хочется свободы” [416] .

414

См. Jir'i Orten. Z'akazy, в: Den'iky, cit., s. 303–304. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 116–117.

415

Vladim'ir Holan. Lemuria, 1940, s. 18.

416

Jir'i Orten. Den'iky, cit., s. 318. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 122–123.

Ортен причастен к некоторым основным мотивам пражской демоничности – таким как наваждение пустоты, вечная ошибка (“ошибаться вечно, пока не станем чисты”) [417] , кошмар непреодолимой стены, чувство тщетности происходящего (он говорит канарейке: “Я тоже, как и ты, из Канаринии – я в мир явился ради суеты”) [418] , сознание виновности. Ортен, который, как и Йозеф К., живет в тесной снятой комнатушке, тоже невинно осужденный. В “Последнем стихотворении” (“Posledn'i b'asen”, 24.09.1940) он сам себя осуждает:

417

Jir'i Orten. Vecne, из сб.: D'ilo. Praha, 1947, s. 398. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 114–115.

418

Jir'i Orten. Co jsem odpovedel kan'arkovi, из сб.: Den'iky, cit., s. 282. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 102–103.

Я виновен и в том, что запахи пахнут,и в напрасном желанье иметь отца,и в стихах, признаю, и в угасшей любви,и в молчанье, в робости, в несчастье земли,в небе и том, что Господь строго сократил мои дни,в рае, мертвом на вид… [419]

Если я страдаю, невозможно, чтобы я был невиновен. Я виновен, потому что осужден. И я принимаю вину, причины которой не понимаю. Я принимаю вину ближнего, провозглашая себя виновным [420] . Приглашенные высказать свое последнее желание, повинные в смерти, – утверждает Ортен в “Первой элегии”, – не просят милосердия из стыда и страха смутить судью невозможностью удовлетворить их желание. Они просят табака, либо ужин, либо глоток, чтобы горло смягчить – горло, что будет удавлено. “Понимающие, торопливые”, они делают вид, что получают удовольствие от этого вина ради “спокойствия палача” [421] . “Посочувствовать палачам, пойти прямо на плаху – и петь, петь до конца!” [422]

419

Jir'i Orten. Posledn'i b'asen, из сб.: Den'iky, cit., s. 289.

420

Ср. V'aclav Cern'y. Za Jir'im Ortenem (1947), в: Host do domu, 1966, c. 9; Josef Koci'an. Jir'i Orten. Praha, 1966, s. 56–57.

421

Jir'i Orten. Prvn'i elegie, из сб.: Den'iky, cit., s. 367. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 138–139.

422

Jir'i Orten. Scest'i, из сб.: Den'iky, cit., s. 408. Ср. Idem., La cosa chiamata poesia, cit., p. 178–179.