Магическая Прага
Шрифт:
В этой безвыходной ситуации писать стихи для Ортена было не менее важно, чем дышать. Только поэзия, сочиняемая день за днем, позволяла ему не впасть в уныние. Поэзия, что зарождалась из мелодического потока, но и не сторонилась поэтических приемов и хитростей, была для него единственной возможной защитой в его существовании под дамокловым мечом, а также лекарством от потери свободы. Уже в 1938 г. он писал Галасу: “Я хочу быть поэтом всем сердцем и даже больше, и хочу за это умереть” [423] . Но за три года преследований, в двойном отчуждении – как пражский странник и как еврей без родины – все более страстной становится привязанность Ортена к “вещи, называемой поэзией”, ужасное смятение, что охватывает весь его организм, истощает нервы, обескровливает. Поэзия как строптивость, плотина, что еще сдерживает смерть, хотя все вокруг уже кишит трупными червями, поиск сути человека в окружающем его непроницаемом ничто, но вместе с тем проблеск надежды, даже когда свеча уже горит с обоих концов, потому что “после бесконечности остается еще час девятый” [424] .
423
Frantisek Halas. Magick'a moc poesie, cit., s. 110.
424
Jir'i Orten. Po hudbe, из сб.: Den'iky, cit., d., s. 300. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 112–113.
Ортен преодолевает пустоту тех злодейских лет с помощью своеобразного поэтического остервенения. “Лишь в этом мир мой, надежда моя и вера – писать, писать до последнего” [425] . Чем более нарастает окружающий ужас, тем сильнее возрастает его порыв превратить отчаянное напряжение в творческий акт, словно все происходящее, все, что ему угрожает, служит для него лишь стимулом, чтобы писать. Путник хорошо знает, что он ничего не изменит, потому что поэзия не чемерица [426] , способная починить мозги обезумевших, потому что все предрешено и неизменно: “Камень был дан нам, камень был дан!” [427] . Но, несмотря на это, нужно принять собственную судьбу, ускользнуть от безысходного абсурда, находя спасение в себе самих, придавая смысл даже наиболее отчаянным моментам жизни. Нужно состояться до самой глубины, прежде чем они придут за тобой.
425
Jir'i Orten. Epitaf, в: Den'iky, cit., d., s. 326. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 125–126.
426
Чемерица – многолетнее травянистое растение, корни которого нашли применение в народной медицине. Считалось, что черная черемица излечивает от душевных болезней: сумасшествия, меланхолии и слабоумия. – Прим. пер.
427
Jir'i Orten. B'asen kamene, в: Den'iky, cit., d., s. 119. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 28–29.
Глава 18
Даже иностранные путешественники, приезжавшие в богемскую столицу, часто принимали вид путников. Странник – герой посредственного романа Фрэнсиса Мариона Кроуфорда (1854–1909) “Пражская ведьма” (“The Witch of Prague”, 1891), переведенного на чешский под названием “Prazsk'a carodejka” (1912) Карелом Вратиславом. Это пространное повествование, расцвеченное скучными размышлениями, благодаря точности топографических отсылок наводит на мысль, что Кроуфорд, родившийся в Италии и проживший там всю жизнь, знал Прагу не понаслышке.
Мрачный образ странника, и к тому же декорации еврейского кладбища; фигура пылкого еврея Израиля Кафки, напоминающего Ганимеда из романа Карасека и тоже страдающего от “тонкого недуга”; дом колдуньи Унорны с атмосферой в духе Сецессиона; проблема искусственного продления жизни (Унорна держит под гипнозом дряхлого старика); скорченный и сгорбленный облик Кийорка Араба и его кабинет мумий; описание Старого города с лабиринтом улочек и ветхими домами; постоянные намеки на печаль, довлеющую над столицей со времен битвы на Белой горе – все это по праву вписывает роман в измерение пражских мифов.
Странник появляется в начале романа в Тынском храме среди молящихся толп, в свете тусклых свечей, зажженных за усопших. Затем, преследуя по пятам по Праге любимую женщину, он проникает в дом “У золотого колодца” (“U zlat'e studny”) на Карловой улице. Швейцар в темно-зеленой ливрее с золотыми галунами и струящейся белой бородой до пояса проводит его в некое подобие зимнего сада, где произрастает множество видов экзотических растений, орхидей и тропических деревьев. Сад напоминает подпольный Эдем, “royaume de la f'eerie” (фр. “царство чудес”), увитый лианами, с розами Востока и райскими птицами, в котором жила Гадали – манекен, созданный Эдисоном в романе Вилье де Лиль-Адана “Будущая Ева” [428] . Там его принимает облаченная в белое, с диадемой на золотисто-рыжих волосах, с высоты резного кресла, под листьями пальмы, колдунья Унорна (от чеш. “'unor” – “февраль”) – двусмысленное создание Сецессиона, достойное кисти Швабинского.
428
Вилье де Лиль-Адан. Будущая Ева / Пер. с фр. А. Косс, А. Андреса. См. Вилье де Лиль-Адан. Избранное. Л.: Худож. лит., 1988. – Прим. пер.
Странник добрался до Праги, совершив кругосветное путешествие по следам любимой девушки. И хотя влюбленная в него Унорна пытается заставить его забыть возлюбленную и подчинить с помощью своего гипнотического искусства при содействии злого Кийорка, в богемской столице он вновь обретает свою Беатрис. Однако все эти ухищрения и сюжетные ходы из жанра мистических историй служат лишь фоном для прогулок странника по туманному и мрачному городу, словно в траурном убранстве, и лишь предлогом для размышления о скорбной сути Праги.
Глава 19
В чешской литературе “chodec” (чеш. “пешеход”) занимает не менее заметное место, чем путник. Он тоже ходит пешком и склонен к размышлениям, но, в отличие от путника, передвигается не на аллегорическом фоне абстрактного города, обнесенного крепостной стеной, а на фоне пражского пейзажа, прописанного столь досконально, что текст может служить путеводителем для читателя.
Поэт Ярослав Врхлицкий в цикле “Prazsk'e obr'azky” (“Пражские тетради”) сборника “Моя земля” (“M'a vlast”, 1903) несколько раз называет себя “chodec” (“пешеход”), а также “chodec samot'ar” (“одинокий пешеход”) или “zpozden'y chodec” (“запоздалый пешеход”) [429] . Студент Йордан, герой романа Вилема Мрштика “Santa Lucia” (1893), – неутомимый и меланхоличный пешеход, влюбленный в Прагу словно в женщину. Прогулки Йордана в любое время дня и ночи, в любую погоду, особенно в туман, дают Мрштику повод описать гамму импрессионистских видов города с игрой рефлексов, лучей и бликов. Но безразличная и кокетливая красота Праги, ежеминутно меняющей свой облик, трагически контрастирует с одиночеством и отчаянием провинциального юноши, который именно здесь найдет свою смерть. Последняя прогулка Йордана по Праге, в ознобе и в полубреду, производит гнетущее впечатление. Мрштик хочет сказать нам, что порой пешеход в Праге находится в разладе с Прагой и становится жертвой ее непостоянства и колдовства.
429
Jaroslav Vrchlick'y. Slav'ik v meste. U semin'arsk'e zahrady, Motiv z Hradcan, в Mythy. Selsk'e balady. M'a vlast. Praha, 1955, s. 413–414, 424, 426.
Свой вклад в миф о пражском страннике вносит и Аполлинер: в своем рассказе “Пражский прохожий” (“Le passant de Prague”, 1902) он совершает прогулку по Праге вместе с Исааком Лакедемом – реинкарнацией Вечного жида. В пражском контексте его неустанно идущего Агасфера можно сравнить со странствующими философами из чешской традиции. Одинаковые размеренные шаги (“так ходят те, кому предстоит дальняя дорога и кто хочет сохранить силы до конца пути”) и безмятежное восприятие жизни (“но крестный путь мне заказан, мои дороги – счастливые”) Исаака Лакедема сближают его с хромым путником Чапека [430] .
430
Гийом Аполлинер. Пражский прохожий / Пер. О. Кустовой. См. Аполлинер Гийом. Эстетическая хирургия. СПб.: Симпозиум, 1999, с. 193–197. – Прим. пер.
Живописному рассказу Аполлинера, а вместе с ним и событиям романа Луи Арагона “Парижский крестьянин” вторит Витезслав Незвал в сборнике “Пражский пешеход” (“Prazsk'y chodec”, 1938). Пешеход-клошар (фр. “clochard” – “босяк”) Незвала, а то и сам Незвал, слоняется по городу в подпрыгивающем ритме его поэзии, до изнеможения скачущей, словно волчок фокусника, словно гейзер метафор. Он порхает беспорядочно от одной улицы к другой, по церквям, кабакам, мостам, кафе, пивным, театрам, по прерывистым и пересекающимся маршрутам в поиске сокрытых и затаенных чудес Праги на заре тяжелой эпохи.
Незвал открывает для себя, словно через фильтр Парижа, собственный город, находящийся в опасности, город, который может стать мишенью для молний и гнездовьем ночных птиц, предвестников беды. Удивительно, что некоторые атрибуты Праги, такие, как ее детективная эксцентричность, астрологические прогнозы, даже реликвии старьевщика, сочетаются с атрибутами сюрреализма, к которому принадлежал Незвал. С тех пор Прага для поэтов всегда будет связана с его коллекцией замшелого старья, с march'e aux puces (фр. “блошиный рынок”).