Магическая Прага
Шрифт:
В отличие от “путника” Йозефа Чапека, смотрящего на происходящие события с отстраненностью задумчивой, нахохлившейся птицы, “пешеход” Незвала не обладает “счастьем медитации” [431] : он неутомимо движется меж чудес Праги, не теряя времени на предрассудки, суждения и размышления. И все же Незвал чувствует, что его пешехода и хромого путника, которого он порой называет “хромым пешеходом” [432] , связывает по меньшей мере одно – сознание, что прелесть жизни в ее быстротечности. “Вероятно, миссия пешехода именно потому и представляется мне столь высокой, что время – летит” [433] . Все в его исследовании Праги отдает чудом, все похоже на заключенную в хрустальный шар бабочку, которую он вместе с Бретоном рассматривает в витрине гладильни на Пршемысловой улице – волнующий предмет, соединяющий суетность чешуекрылых (вспомним бал мотыльков-однодневок у Чапека) с магией предсказаний по хрустальным шарам, которые Незвал связывает с рождением Аубе, девочки, зачатой Бретоном в Праге [434] .
431
Витезслав Незвал. Пражский пешеход.
432
Там же.
433
Там же.
434
Там же.
Глава 20
“Прага была прекраснее Рима” – утверждает Ярослав Сейферт в поэме “Одетая светом” (1940) [435] , употребляя сравнение, которое уже приходило на ум многим путешественникам, в том числе скульптору Родену [436] . В поэме описаны пьяные шатания зачарованного путника по Праге в дни нацистской оккупации: от собора Святого Вита до Златой улочки и Бельведера, вдоль Карлова моста и дальше, до еврейского кладбища, а потом обратно, до Малой Страны и Пражского Града.
435
Jaroslav Seifert. Svetlem oden'a, cit., d., s. 11.
436
Ср. M`esto vid'im velik'e… / Под ред. Vincy Schwarz. Praha, 1940, s. 476.
Часто можно встретить намеки на трудности этого печальнейшего времени. Но Сейферт предлагает нам, по контрасту, редкий образ светящейся Праги, словно сотканной из мелодичных лучей света, легчайшей и словно танцующей на пуантах. Во всей остальной поэзии Сейферта Прага возникает как символ весны и вечного цветения – дерево с постоянно обновляющейся кроной.
Сейферт здесь отходит от авангардного течения “поэтистов” и сближается с Врхлицким [437] , особенно с его циклом “Пражские тетради” (“Prazsk'e obr'azky”), в которых город на Влтаве становится синонимом новой поры, “моря зелени и цветов” [438] , трепетного щебетания. В небольшой поэме Сейферта Врхлицкий шатается с “моржовыми усами” и “от никотина желтым пальцем” [439] . В одном из стихотворений цикла под названием “Градчаны на рассвете” (“Hradcany pri z'apadu”) Врхлицкий тоже принимает вид “путника”, перед глазами которого Пражский Град в закатном свете “как фата-моргана всплывает во мгле” [440] .
437
Ярослав Врхлицкий (настоящее имя Эмиль Фрида, 1853–1912) – чешский поэт, драматург, переводчик. – Прим. пер.
438
Jaroslav Vrchlick'y. Praha v kvetu, из сб.: Mythy. Selsk'e balady. Ma vlast, cit., d., s. 383.
439
Jaroslav Seifert. Svetlem oden'a, cit., s. 39.
440
Jaroslav Vrchlick'y. Praha v kvetu, из сб.: Mythy. Selsk'e balady. Ma vlast, cit., d., s. 425.
У Сейферта тема весны становится знаком того, что Прага устоит, продлится, несмотря на бег времени и изменения всех земных вещей, несмотря на нападки и произвол калибанов [441] . Но кадры этого калейдоскопа пронизывает еще один мотив – мотив возвращения. Возвращение в Прагу – прибежище горемык и порт для потерпевших крушение – частый мотив чешской поэзии в годы немецкой оккупации и отправная точка музыкальной и грустной поэмы “Ян гусляр” (“Jan houslista”, 1939) Йозефа Горы. Герой поэмы, охваченный ностальгией, возвращается на родину, в места своей юности. В те годы поэтам, прежде очарованным иностранными “чудесами”, каждый побег родной Богемии стал вдруг казаться розовым кустом, каждая тряпка – золотом и пурпуром. Ласточки возвращаются в свои гнезда. После скитаний по всемирному лабиринту Сейферт – представитель поколения, отстаивавшего экзотику, бегство в Париж и в дальние страны (Константин Библ, его товарищ по группе “Деветсил” [442] , в своих странствиях добрался до далеких королевств Явы), – возвращается в Прагу, рай души, город, которым он пренебрег. Ибо написано: “in nidulo meo moriar” (лат. “в гнезде моем скончаюсь”, Иов 29:18) [443] .
441
Калибан – персонаж пьесы Шекспира “Буря”. Его имя стало нарицательным в значении “грубое, злобное существо; чудовище”. – Прим. пер.
442
“Деветсил” (чеш. “Devetsil”) – Ассоциация художников и писателей социалистической ориентации, основанная 5 октября 1920 г. Ее влияние на чешское изобразительное искусство, литературу, архитектуру, фотографию и дизайн продолжалось и после формального закрытия группы в 1931 г. Название означает, с одной стороны, “девять сил” (предположительно, имелись в виду традиционные девять муз), а с другой – связано с лекарственным растением девясилом, которое трудно вырвать целиком с корнем и которое “полезно для пчеловодов, поскольку его многочисленные цветки богаты нектаром”. – Прим. ред.
443
И говорил я: в гнезде моем скончаюсь, и дни мои будут многи, как песок (Иов 29:18). – Прим. ред.
Глава 21
В годы нацистской оккупации другой пешеход гуляет по Праге, “vratk'y kr'acivec”, “шатающийся пешеход” из небольшой поэмы “Первый завет” (“Prvn'i testament”, 1940) Владимира Голана. Такой тощий, что “смог бы заснуть в шляпе”, “kr'acivec”, или “сама будничность” (“vsednost sama”), с первыми рассветными лучами выходит погулять по безлюдной столице, чтобы поделиться с птицами сладкими крошками. У “kr'acivec” зловещий, сомнамбулический вид, точно он – юноша, разбуженный доктором Калигари [444] , только с шарфом на шее, дыхание у него “тяжелое и хриплое”. При его приближении “казавшиеся мертвыми”, спавшие летаргическим сном, просыпаются и выходят на улицу [445] . В толчее пешеходу слышны обрывки разговоров, бессмысленные реплики, приветствия, крики уличных разносчиков и газетчиков – “Abf"alle der Umgangssprache” (нем. “отбросы разговорной речи”), словесный мусор, который, скапливаясь, слагается в некое подобие “мерц-поэзии” [446] . После утренней прогулки печальный “kr'acivec” возвращается в свою “могилу”. Этот мрачный персонаж, вышедший из похоронных танцев богемского барокко, хорошо вписывается в жуткий паноптикум, описанный Голаном в дни войны, в его пронзительный калейдоскоп призраков и усопших душ, в его “инферналиану”, словно спроецированную криво чадящими фитилями масляных фонарей.
444
Речь идет о сюжете фильма “Кабинет доктора Калигари” (нем. “Das Cabinet des Dr. Caligari”) – знаменитого немого фильма, положившего начало немецкому киноэкспрессионизму (1920). – Прим. пер.
445
Vladim'ir Holan. Prvn'i Testament, cit., s. 9–10.
446
“Merzdichtung” – неологизм поэта-дадаиста Курта Швиттерса, слагавшего что-то вроде поэтических коллажей из отрывков цитат из журналов, каталогов, плакатов, от слова “Kommerz” (нем. “коммерческий”). – Прим. пер.
Существует тесная связь между “kr'acivec” Голана и “nocn'i chodec”, “ночным пешеходом” – лейтмотивом поэтов и художников, создавших в годы оккупации “Группу 42”. “Ночной пешеход” мельком упоминается уже в 1926 г. в небольшой поэме Незвала “Дьявол”. Теперь он становится главной темой целого направления в чешском искусстве и литературе. Поэты и художники “Группы 42” предпочитали описывать с сюрреалистической одержимой тщательностью самые обшарпанные уголки большого города, подчеркивая монотонность тусклой жизни в индустриальных кварталах и на окраине, где дома затеряны среди болот и бурьяна [447] . Это уже не “чудеса”, вновь открытые Незвалом на заре Великой Тьмы, а жирный, больной воздух окраинных районов: Голешовице, Дейвице, Коширже, Нусле, Подбаба, напоенных отчаянием, отвращением и печалью Праги в скудные времена Протектората. Прага, над которой им чудится жуткий газометр из Либени [448] , возникающий на картинах Франтишека Гросса как огромный металлический шар, – монстрообразный круглый гриб [449] , встроенный среди домов-казарм.
447
См. Jir'i Kotal'ik. Nekolik pozn'amek o Skup'ine 1942, в: Zivot, 1946, 4–5; его же: Modern'i ceskoslovensk'e mal'irstv'i, в: Ceskoslovensko, 1947, 3.
448
Либень – пригород Праги, теперь один из ее районов. – Прим. пер.
449
См. Jir'i Kotal'ik. Frantisek Gross. Praha, 1963; Frantisek Gross. Frantisek Gross. Praha, 1969.
Деревянные изгороди, трущобы, ржавые садовые решетки, потемневшие, пыльные стены, пустынные депо, мосты, скотобойни, фонари на длиннющих столбах, огромные свалки отходов и лома, словно с барахолки (нем. “Tandlmark”), гостиницы на час, таверны, похожие на мышиные норы, писсуары из рубероида, рекламные объявления на безглазых развалинах заброшенных домов – таков печальный пейзаж, превалирующий в картинах и стихах участников Группы. Только один из художников – Камиль Лотак (1912–1990) удаляется фантазией к началу века, возрождая на своих полотнах со страстью, достойной коллекционера, старые автомобили со свалки, мотоциклы с колясками, аэростаты, бипланы, рекламу дизельного топлива, старые гоночные машины. Учитывая одержимость, с которой он изображает аэростаты, я причислил бы его к тем “ballonistes” (фр. “приверженцы воздушных шаров”), которые в “Робуре-Завоевателе” Жюля Верна яростно защищают свои “ballons dirigeables” (фр.
“управляемые воздушные шары”) в споре с теми, кто превозносит летательные аппараты.
Ночной пешеход часто изображается на картинах Франтишека Гудечека (Frantisek Hudecek, 1909–1990) [450] . В усыпанную звездами морозную зимнюю ночь он – таинственный посланник – проникает в казарменное единообразие домов. Над ним смыкаются тусклые (синеватые для светомаскировки) круги света высоких фонарей, вспышки переносных фонариков и свет звезд, распространяющий искрящийся ореол, словно свечки рождественской елки. Кажется, он пойман в ловушку, спрятан, как в головоломке, в геометрической феерии, в этом заговоре лучей, порой чертящих вокруг него широкие круги, словно он – мишень, по которой стреляют пересекающиеся ночные лучи. Периферия картины становится сценой для траурной иллюминации, космической мистерии, а путник-пешеход, сообщник магии ночи, словно сошедший с горы Снежки в “Пути Крконошском”, сам кажется скоплением падающих звезд и светящихся следов. Длинные аллеи фонарей, шарообразных, с рассеянным светом, накрытых колпаками, возвышаются над ним, словно канделябры в руках лакеев в ливреях над головой Карло Россмана в коридорах-лабиринтах виллы Поллундера в “Америке” [451] . В этом пешеходе ощущается древняя пражская вера в звезды и в их влияние на судьбу человека.
450
См. Eva Petrov'a. Frantisek Hudecek. Praha, 1969.
451
Франц Кафка. Америка / Пер. М. Рудницкого. М.: АСТ, 2014. – Прим. пер.
На звездного пешехода Гудечека похож и пешеход поэта Иржи Коларжа, называемый “rann'i chodec” (“ранний пешеход”), “kolemjdouc'i” (“прохожий”), “svedek” (“свидетель”) [452] . Хотя он и движется сквозь нищету и разорение, среди домов-казарм, там, где “длинные скатерти плесени” “свисают лохмотьями с неба” [453] , он предстает перед нами на равных с пешеходом Голана, совсем крошечным, словно ведьмы высосали из него все соки. Многие из пространных многоголосных од Коларжа рождаются из прогулок, в ночи или на рассвете, по голодным, невзрачным, полным блох пражским окраинам, которые он – “изголодавшийся грустный пес, сорвавшийся с цепи и воющий на небо” [454] , – воспевает.
452
См. Jan Grossman. Horecna bdelost Jir'iho Kol'are, в: Jir'i Kol'ar. N'ahodn'y svedek. Praha, 1964, s. 186.
453
Jir'i Kol'ar. R'ano, из сб.: 'Ody a variace. Praha, 1946, cit., s. 47.
454
Jir'i Kol'ar. Litanie, из сб.: 'Ody a variace, cit., s. 15.
“Остановки” на крестном пути этого пешехода, крохотного, отверженного человечка – пивные, танцзалы, залы ожидания, грузовые причалы, “потрескавшиеся занавесы рекламных панелей” [455] , мосты, “пустые струны лир многоквартирных домов” [456] ,
Нефы храмов с бесконечным хоралом посудыВ кадиле из помоевС преображением спичек в номераИсповедален [457] .455
Jir'i Kol'ar. R'ano, из сб.: 'Ody a variace, cit., s. 47.
456
Jir'i Kol'ar. Litanie, из сб.: 'Ody a variace, cit., s. 16.
457
Там же. Пер. С. Скорвида. – Прим. пер.