Магическая Прага
Шрифт:
Тут подрабатывали солисты Национального театра (N'arodn'i divadlo). Не было такого артиста кабаре, от Юлиуса Полачека или Эдуарда Басса до артистов кабаре “Семерка червей” (“Cerven'a sedma”) Иржи Червены, которые не чувствовали бы себя тут как дома. Здесь Эмиль Артур Лонген и Ксена Лонгенова пели уличные песенки, а Артур Попровски – еврейские мелодии. Здесь, под аккомпанемент пианиста Трумма Шлапака, по прозвищу Жирный Трумм (Der dicke Trumm), Эмча Революция танцевала танго с официантом по кличке Гамлет или с Кишем, с сигаретой, зажатой в уголке рта, в щегольском шейном платке и чудном берете, какие носили в пражском районе Подскали. Гамлет (Франтишек Йирак), бывший актер, с головой идальго и лохматой кудрявой шевелюрой, составлял вместе с Почтой из “Народного дома” в пражском районе Винограды и легендарным Патерой из кафе “Унион” [229] тройку официантов, которые всегда были на стороне богемы и то и дело выручали кого-нибудь из них небольшой суммой.
229
Ср. Kav'arna Union (Sborn'ik vzpom'inek pametn'iku) / Под ред. Adolf Hoffmeister. Praha, 1958.
Здесь было главное прибежище Гашека. Здесь он спал, на плюшевом диване, в углу. Сюда он часто возвращался по вечерам, после других кабаков, уже пьяный, и болтал без умолку, точно сплетница, и, держа бокал в дрожащих руках, разбрызгивал пиво вокруг и устраивал скандалы по всякому поводу. Если же Вальтнер выставлял его из “Монмартра”, он укрывался в трактире “На Балканах” (“Na Balk'ane”) или в “Копманке” на Темпловой улице, в который также наведывались немецко-и чешскоязычные художники и писатели, участвуя в комических номерах, исполняемых Артуром Попровским,
230
Ср. Egon Erv'in Kisch. Cit'aty z Montmartru, в: Prazsk'a dobrodruzstv'i, cit., d., s. 210–214; Zdenek Matej Kudej. Ve dvou se to l'epe t'ahne (1923–1927). Praha, 1971, s. 288–295; E. A. Longen. Jaroslav Hasek (1928). Praha, 1947, s. 37; V'aclav Menger. Jaroslav Hasek doma. Praha, 1935, s. 247–249; G'eza Vcelicka. Auf den Spuren Kischs in Prag, cit., d., S. 259; Jirн Cerven'y. Cerven'a sedma. Praha, 1959, s. 53; Dusan Hams'ik – Alexej Kus'ak. O zuriv'em report'eru E. E. Kischovi, cit., d., s. 27–31; Frantisek Langer. Vzpom'in'an'i na Jaroslava Haska, в: Byli a bylo. Praha, 1963, s. 30, 52–53; J'an L. Kalina. Svet kabaretu. Bratislava, 1966, s. 369; Radko Pytl'ik. Toulav'e house (Zpr'ava o Jaroslavu Haskovi). Praha, 1971, s. 219–221.
Такова была Прага в начале xx века – город поэтов, прибежище “O Mensch-Lyrik” [231] . Карл Краус, что относился с неприязнью к компании Верфеля и чествовал “пражских поэтистов” [232] язвительными замечаниями, написал вот такие нелестные слова в адрес Верфеля: “В Праге все исключительно одаренные, стоит только вырасти рядом с поэтом, и сам начнешь писать стихи, к тому же всех оплодотворяет виртуоз ребячества Верфель, так что лирики размножаются там, как крысы…” [233] . В одном стишке, приписываемом Карлу Краусу, так насмешливо описывается пражская богема: “Es werfelt und brodelt, es kafk`at und kischt” [234] (“Оно верфлюет и бродит, кафкает и кишит”) [235] . Конечно, пражский Dichterkreis (нем. “поэтический кружок”) включал не только упомянутые имена.
231
Речь идет о немецкой лирике раннего экспрессионизма с ее лозунгами всеобщего братства и частыми риторическими обращениями вроде “O Mensch” (нем. “О человек…”). См. Karl Kraus, in: Die Fackel, S. 346–530, S. 68. – Прим. пер.
232
Ср. Roger Bauer. La querelle Kraus-Werfel, в: L'Expressionnisme dans le th'e^atre europ'een, cit., p. 141–151.
233
Karl Kraus, в: Die Fackel, n. 398, S. 19.
234
Ср. Max Brod. Streitbares Leben.
235
Пер. К. Тименчик.
Назовем лишь некоторых, хотя такой перечень – всего лишь беспорядочное нагромождение фонем: Райнер Мария Рильке, Густав Майринк, Гуго Салюс, Эмиль Фактор, Иоганнес Урзидилл, Рудольф Фукс, Оскар Виннер, Лео Перуц, Пауль Корнфельд, Лео Геллер, Пауль Пакита, Виктор Хадвигер, Оскар Баум, Карл Бранд, Отто Пик, Людвиг Виндер, Эрнст Вайс, Вилли Хаас, Франц Яновиц [236] . Если останавливаться на каждом, придется написать целый трактат. Мое воображение особенно разжигают два автора, два “дилетанта чуда”: Пауль Адлер (1878–1946), с его сбивчивыми, галлюцинаторными рассказами, затягивающими в омут помешательства, – “Элохим” (“Elohim”, 1914), сборником “В самом деле” (“N"amlich”, 1915), напоминающим “Бебюкин” (1912) Карла Эйнштейна [237] , и “Магической флейтой” (“Die Zauberfl"ote”, 1916) [238] , а также Пауль Леппин (1878–1945) – некоронованный король пражской богемы, с его сборниками стихов “Врата жизни” (“Die T"uren des Lebens”, 1901) и “Колокола, зовущие во тьме” (“Glocken, die im Dunkeln rufen”, 1903) и романами “Даниэль Йезус” (“Daniel Jesus”, 1905) и “Хождение Северина во мрак” (“Severins Gang in die Finsternis”, 1914). Эльза Ласкер-Шюлер посвятила Леппину, безутешному певцу исчезающей Праги, “пользовавшихся дурной славой переулков, ночей, проведенных в кутежах, бродяг и тщетной жажды верить лицом к лицу с помпезными барочными статуями святых” [239] , два исполненных нежности стихотворения: “К королю Богемии” (“Dem K"onig von B"ohmen”) и “К Даниэлю Йезусу Паулю” (“Dem Daniel Jesus Paul”) [240] . Конечно, кантиленный язык Леппина, его чахлый, сморщенный слог, пронизанный северным сумраком, из которого порой вырывается сатанинское пламя, сегодня отдает затхлостью. И все же его импульсивная любовь к городу на Влтаве, к этому пристанищу призраков, не менее пламенна, чем чувства Незвала в “Праге с пальцами дождя” (“Praha s prsty deste”) или Сейферта в поэме “Одетая светом” (“Svetlem oden'a”).
236
Ср. Deutsche Dichter aus Prag, cit., d.
237
См. Карл Эйнштей'i. Бебюкин, или Дилетанты чуда / Пер. с нем. Евгения Воропаева // Иностр. лит., 2011, № 4, с. 195–246. – Прим. пер.
238
Ср. Karl Otten. Das Leere Haus, cit., d., S. 610–612; Michel Z'eraffa. Le roman et sa probl'ematique de 1909 `a 1915, в: L’ann'ee 1913, I., ed, l. Brion-Guerry. Par'iz, 1971, s. 649–653.
239
Max Brod. Streitbares Leben. Ср. также Hans Tramer. Die Dreiv"olkerstadt, cit., S. 189–191.
240
Else Lasker-Sch"uler. Die gesammelten Gedichte. M"unchen, 1920, S. 114–116.
Живописный гумус Праги благодаря этим персонажам рос как на дрожжах. Пауль Леппин, высокий, тощий, с восковым лицом, как у актера театра кабуки, в широкой калабрийской шляпе, в темном костюме, зауженном в талии, прогуливается по Грабену (я смотрел сверху в подзорную трубу Флугбайля [241] ) и, как и другие окружающие его поэты, все в одинаковых фраках в стиле бидермейера, носит с собой красную розу на длинном стебле: “все эти цветы пылали, будто свечи на крестном ходу” [242] . В ночных заведениях Франц Верфель затягивал арии Верди: “Как только он входил в кабак, восторженные девицы восклицали: “Карузо, Карузо!”, а кто пообразованней, даже на французский манер: “Carousseau!”. Пианист или оркестр в салоне тут же начинали играть “Сердце красавицы склонно к измене” и “та иль эта…”, а Верфель голосил во все горло” [243] . “Он может петь, как Карузо, – саркастически написал о нем в своем “бестиарии” Франц Блей, – и делает это часто и с удовольствием, особенно если шумно. К примеру, шумит война, а Верфель поет так, что если бы голос можно было напечатать на бумаге, то легко можно было бы набрать целый том ин-октаво страниц на триста. Из-за этого его тенорового голоса, которым он мог петь арии и трели, Верфелю весьма завидовали другие “бестии”, которые стремились его переплюнуть…” [244] .
241
Имеется в виду подзорная труба в комнате Тадеуша Флугбайля (персонажа романа “Вальпургиева ночь” Майринка) в южном крыле Града, через которую Флугбайль смотрел на Прагу. – Прим. пер.
242
Ср. Max Brod. Streitbares Leben; Joseph Wechsberg. Prague: the Mystical City, cit., p. 43–45.
243
Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 12–13.
244
Franz Blei. Das grosse Bestiarium (1922). M"unchen, 1963, S. 42.
Но самым колоритным пражским персонажем был таинственный Николаус (сиречь Майринк) герой одного из романов Леппина, тоже принадлежавший к лиге чешских чудовищ, который в своем доме рядом с газометром [245] хранил “множество уникальных и необычных предметов: бронзового Будду со скрещенными ногами, медиумические рисунки, обрамленные в металлические рамки, скарабеев и магические зеркала, портрет Блаватской и настоящую исповедальню” [246] . Из воспоминаний Макса Брода мы узнаем, что среди друзей Майринка были собиратель мертвых мух и старьевщик, продававший старинные книги только с разрешения ворона с подрезанными крыльями [247] . Не скажу, что Майринк стал в моем воображении прообразом работника крематория пана Копферкингеля, но если я задумываюсь о его мрачных чудачествах, то мне становится проще понимать липкий ужас романа Ладислава Фукса “Крематор” (“Spalovac mrtvol”) [248] .
245
Газометр (газгольдер) – огромное цилиндрическое, сложенное из кирпича сооружение (диаметр 60 м, высота 70 м, объем около 90 000 м^3), служившее в конце xix века хранилищем коксового газа, шедшего на нужды города: освещение улиц, отопление частных домов. Газгольдеры перестали использоваться в xx веке после перехода на природный газ. – Прим. ред.
246
Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis, cit., S. 42.
247
Ср. Max Brod. Streitbares Leben.
248
Ср. A. M. Ripellino. Fuksiana / Предисл. к Ladislav Fuks, II bruciacadaveri. Torino, 1972.
Немецкие поэты Праги подпитываются от мифов, легенд, топографии города на Влтаве. Я бы сказал, что многие свои произведения они писали только ради того, чтобы уловить corpus misticum (лат. “мистическая плоть”), хмурое великолепие, зловещую атмосферу этого каменного видения. А привлекает их не современная Прага с регулярными улицами, с кубическими зданиями-казармами, но древняя заплесневевшая Прага, что возрождает у них в памяти костры пожаров, приступы меланхолии. Испытывая ужас, как индейцы перед лунными затмениями, перед привкусом бродившей там смерти-воровки, насильственной, вероломной смерти, они воспринимают Прагу как призрак (m'atoha), как фабрику химер. Они выбирают в качестве декораций барочные церкви, Злату (Золотую) уличку, собор Святого Вита, тупики, закоулки и проходные дворы Старого города, облупленные дома Нового Места, еврейское кладбище, черные синагоги, кривые и узкие, словно бреши в стене, улочки, кабаки, сохранившиеся харчевни еврейского квартала (нем. “Judenstadt”), невзрачные дома и безликую жизнь Малой Страны.
Они превращают Прагу в оккультную, нереальную метрополию, окутанную тусклой мерцающей вуалью gaslaternen (нем. “газовые фонари”), в город, дошедший до запустения, в череду смрадных кабаков, скверных темных закоулков, чертовски петляющих улочек, гудящих от болтовни балконов, мрачных двориков, лавочек старьевщиков и барахолок (нем.
“Tr"odelmarkt”). В этом городе все образы имеют тенденцию к деформации, принимают гротескные и призрачные черты. Он словно погрузился в сонливость (нем. “Verschlafenheit”) подобно провинциальному городку, в оцепенении которого затаилось нечто подозрительное и угрожающее. Как будто, парадоксальным образом, в дни после поражения на Белой горе, когда над столицей глумился безжалостный захватчик, в душах немецкоязычных писателей, особенно еврейских, разлились меланхолия, медлительность, нерешительность. Другими словами, мой читатель, город на Влтаве превращается в центр (нем. “Mittelpunkt”) экспрессионизма, и не столько потому, что многие его поэты примкнули к этому направлению, но прежде всего потому, что в его нраве, его кулисах, его туманах уже присутствовали главные мотивы экспрессионистов.
На страницах немецкоязычных пражских писателей начала xx века часто изображены кабаки, ночные притоны, последние “дома радости” Габсбургской империи, с залами, украшенными гобеленами и зеркалами, с портьерами из красного бархата, со слепыми арфистками и бренчанием на рояле, с девицами из всевозможных земель монархии. Самое знаменитое из этих заведений, шикарный салон “Goldschmied” на Камзиковой улице (нем. “Gemseng"asschen”), было изображено Верфелем в леденящем душу рассказе “Дом скорби” (“Das Trauerhaus”) [249] . Упомянутое заведение было сравнимо разве что с венским домом терпимости из “Сказки 1002-й ночи” Йозефа Рота [250] , где работает Мицци Шинагль.
249
См. Франц Верфель. Дом скорби / Пер. А. Кантора, см. Франц Верфель. Черная месса. М.: Эксмо, 2005. – Прим. пер.
250
См. Йозеф Рот. Сказка 1002-й ночи / Пер. с нем. Геннадия Кагана. СПб.: Лимбус Пресс, 2001. – Прим. пер.
Да и трактиры, и буфеты “Замка” Кафки, с их душными каморками и сворой подозрительных служанок, попахивают пражскими борделями.
В описании ночной жизни и притонов города на Влтаве никто не мог равняться с Эгоном Эрвином Кишем, который был заядлым посетителем всякого рода заведений, носивших названия abstajgy, pajzly, putyky, spelunky, zapad'aky, knajpy [251] .
“Кламовка”, “Омнибус”, “Гого”, “Ядовитая хижина” (“Jedovna”), “Старая дама” (“Star'a pan'i”), “Старая таверна” (“Star'a krcma”), “Мимоза” (“Mim'oza” – цветочное название, в эпоху бидермайера было переделано в “Phimose”), “Бразилия”, “Аполлон”, “У трех звезд” (“U tr'i hvezdicek”), “Эльдорадо”, “Максим”, “Трокадеро”, “У зеленого орла”, “У города Сланы” (“U mesta Slan'eho”), “У двух барашков” (“U dvou ber'anku”), “В туннеле” (“V tunelu”), “Артист”, “На сеновале” (“Na sen'iku”), “У князя Бржетислава” (“U kn'izete Bretislava”) – вот длинная череда кафе, кабаков, танцзалов, грязных борделей, игровых залов и прочих клоповников, которые он упоминает в своих записках, словно прокручивает выцветшую кинопленку [252] , наряду с ночлежками, приютами для падших женщин, исправительными домами, столовыми для бедных, тюрьмами.
251
Чешские выражения, в основном немецкого или еврейского происхождения (“pajzl” от “b`ajiss” – “дом”), для обозначения низкопробных кабаков, гостиниц на час, публичных домов. – Прим. пер.
252
Ср. Egon Erwin Kisch. Konsignation "uber verbotene Lokale, в: Die Abenteuer in Prag, cit., S. 301–317; Dusan Hams'ik – Alexej Kus'ak. O zufiv'im report'eru E. E. Kischovi, cit., S. 30–31.