Мамин жених
Шрифт:
— Что она несет? Я ничего не понимаю, — перебивает меня Нефертити.
— А зачем все понимать? — говорит ей Жорж. — Не надо все понимать, надо оставлять кое-что непонятым. Тогда интересно жить, тогда сама жизнь постепенно отвечает на все вопросы, — он переводит свой взгляд на меня, — пей чай, девочка. У чая такое свойство — если его не пьют, он становится холодным.
БАЛ В МУЗЕЕ
Я
Я изредка заглядываю в теннисный зал. Дети, как щенята, возятся на полу, ракетки валяются где попало. Тренер Юра лежит на длинной низкой скамейке и спит.
«Юра, — говорю я, — подъем! Ты что себе позволяешь?»
Он открывает глаза.
«Не уходи. Поговори со мной».
Юра в годах, ему, пожалуй, уже тридцать, но послушать его — мальчишка. Придумал какую-то ерунду, что был разведчиком, работал в дальних странах, провалился, его должны были пустить в расход, но в последний момент помиловали. Всякий раз, как он видит меня, вспоминает какую-то Риту.
«Как я ее любил, как любил! Ты очень на нее похожа».
«А где она сейчас?»
Юра оглядывается по сторонам, дети уже не возятся, лежат на полу, как маленькие марафонцы, не дотянувшие до финиша.
«Ты думай, когда спрашиваешь, — говорит Юра, — ее нет. Ее больше нет».
«Умерла?»
«Она была радисткой. Ее ликвидировали».
О Господи, я постоянно забываю, что он был разведчиком.
«Юра, может быть, я и похожа на Риту, но и ты кое на кого похож. На халтурщика. Почему ты спишь, а не работаешь с детьми?»
Юра не обижается. Он без этих комплексов, мол, не твое это дело и не лезь, куда тебя не просят.
«Я этим детям, — говорит он, — отец, мать и родная бабушка. Пусть полежат, отдохнут после всего того, что вы с ними выделываете».
Мы «выделываем» по программе. У нас никакой отсебятины, все по утвержденному плану. Мы с Вероникой — руководители младшей танцевальной группы. Вероника носится по залу, отдавая всю себя работе, а я бренчу на пианино.
Вероника не любит меня, все время дергается, срывается, я ее раздражаю. Но мы считаемся подругами, всегда и всюду вместе. Когда-то Вероника училась в балетном училище, но была отчислена, как говорит, «за чересчур красивые ноги». Ноги у нее скорей всего оказались чересчур толстыми, но Вероника живет в своем, придуманном мире и возражать ей бесполезно. О балетном училище она вспоминает так: «Жаль, конечно, что вылетела. Примы бы из меня не получилось, постояла бы до тридцати пяти «у озера» — и на пенсию. Разве плохо?» Это «озеро» смешит меня до слез, я представляю, как она стоит на сцене возле этого «Лебединого озера» и мается от неподвижности.
Дети ее обожают. «Попов и Преображенская, — объявляет Вероника, — вы сегодня будете ведущей парой». И надо видеть в это время пятилетнего увальня Попова и юркую, с лисьим личиком Преображенскую. Ни одна награда в будущей жизни не наполнит их таким торжеством и счастьем, как это посвящение в «ведущую пару». Дети у нас еще не уставшие, мы идем вторым номером после английского языка, и они послушны, все быстро усваивают. Смущают меня только солисты. Они образовались у нас недавно и разрушили всю нашу незатейливую танцевальную жизнь. Наши малыши-солисты будут участвовать в общешкольной феерии-сюите «Бал в музее». Готовится нечто грандиозное с хлопушками, фейерверком, дорогими костюмами. Режиссер-постановщик, приглашенный со стороны, мечется между старшими группами и нашей, говорит
После занятий я пытаюсь ей объяснить, что это никому не надо. Дети должны танцевать как дети и нечего им раньше времени входить в образы взрослых. Вероника морщится:
«Так и будем о них говорить до скончания века? Мой рабочий день закончен».
Ей хочется поговорить о Юре. Она влюблена в него. Он в ее глазах настоящий бывший разведчик, сильная личность. Возможно, он и ей говорил, что она похожа на Риту. Впрочем, все это чепуха: никакой Риты не было и нет. И Вероника вряд ли влюблена в Юру. Многим людям кажется, что жизнь их чересчур заурядная, вот они и украшают ее выдумками. Веронике мало Юры, она мне еще рассказывает про свой телефонный роман с человеком, которого никогда не видела. Вот тут уж она дает волю своему вранью: говорит ему, что ей двадцать пять лет и у нее трос детей. Дети — проверка на человечность и стойкость влюбленного абонента. Он ее выдержал. Он якобы сказал Веронике: «Мы с тобой эту цифру, как минимум, удвоим». Вероника пересказывает мне телефонные разговоры и злится, что я не втягиваюсь в эту белиберду, обзывает меня деревяшкой, пухлой девицей с портретов Боровиковского. Походя уничтожает и этих девиц — ханжи, тупицы, лентяйки. У нее дефицит уважения к людям, только Игоря Николаевича, руководителя нашей изостудии, она слегка уважает или побаивается. Он замкнут, высокомерен и красив. На педагогических совещаниях не дает никому расслабиться: смотрит на всех прищурившись, поправляет ударения в словах, перебивает выступающих:
«Зачем столько слов, если сказать нечего?»
Лицо Начальницы покрывается пятнами. Она монументальная, в шелках и дорогих украшениях, как оперная певица. Ей очень подходит «директриса», но мы зовем ее Начальницей.
«Извольте объясниться, — рычит она на Игоря Николаевича».
«Объяснюсь, — невозмутимо отвечает он, — тем более что это несложно. Личность нельзя собрать, как блок, на конвейере. А мы перебрасываем детей из рук в руки, как детали, язык, танцы, спорт, рисование — и это еще не все. Я уже давно предлагаю поломать этот конвейер. Ну почему нельзя один день занятий посвятить только танцам, а другой целиком спорту?»
Каждый раз Начальница объясняет ему, почему нельзя, и все ему объясняют, но он, как всегда, ничего усвоить не может.
Я на его стороне, хотя и с возражениями согласна. Занятия в нашей школе не каждый день и если следовать его словам, то наши танцы и английский и все другое будут раз в месяц.
«Он за это и борется, — говорит мне Вероника, — это его идеал — встречаться с детьми как можно реже. Мерзавец он все-таки. Нельзя свой интерес прикрывать заботой о детях».
Я не возражаю. Вероника не знает о моих чувствах и мне надо держаться. Я влюбилась в Игоря Николаевича в ту минуту, как его увидела. Вполне возможно, что Лермонтов писал своего Печорина с себя, но получился вылитый руководитель нашей изостудии. Представляю, сколько сердец он погубил. Верней, они сами разбились, налетев на эту ледяную скалу. Я страшусь его, но все-таки, уняв сердцебиение, захожу в мастерскую, где рисуют дети. Прихожу вроде бы передохнуть, посмотреть рисунки. Игорь Николаевич относится к моему появлению спокойно: продолжает рисовать те же горшки и гипсовые головы, что рисуют старшие дети в его группе. Иногда о чем-нибудь меня спрашивает. Однажды спросил:
«Знаешь, как звали волхвов?»
Я не поняла, о чем это он, не вспомнила, что за волхвы.
«У них были прекрасные имена, — сказал Игорь Николаевич, — Балтазар, Мельхиор и Каспар».
Я унесла эти имена, как великую загадку. Что он этим хотел сказать? Почему эти смешные имена прекрасны?
«Знаешь, как зовут твоих сыновей? — сказала я Веронике, когда она опять завела речь о своем телефонном возлюбленном, — Балтазар, Мельхиор и Каспар».
Вероника хихикнула.
«Он почему-то не спрашивает, как их зовут. Что бы это значило? Наверное, он воспринимает меня абстрактно, не видит во мне живого человека».