Мамка-кормилица

Лейкин Николай Александрович

— Скучаетъ… Это тоска по родин… Бываетъ…

— Но она вовсе и не думаетъ о деревн. Напротивъ… Ей нравится Петербургъ… Но стремленія-то такія… Ее тянетъ въ мелочную лавку, въ чужую кухню, къ чужой прислуг, въ дворницкую, даже въ трактиръ. Она это высказывала нашей бонн,- повствовала Екатерина Васильевна.

— Гмъ… Тоже отъ скуки. Нужны разумныя развлеченія… Веселое чтеніе… — совтовалъ докторъ.

— Не грамотна.

— Пусть другой кто-нибудь читаетъ ей. Игра въ карты, напримръ, въ дурачки, въ фофаны.

— Надо просить бонну, чтобы она ей читала что-нибудь, а горничная Даша пусть играетъ съ ней въ

дурачки, — предложила бабушка Александра Ивановна.

— Не станетъ бонна ей читать. Бонна ее терпть не можетъ, — проговорила Екатерина Васильевна.

— Но, милая, ты должна заставить бонну, ты хозяйка, — возразила ей бабушка Елизавета Петровна. — Что за фанаберія такая…

Докторъ продолжалъ:

— Пусть развлекается разсматриваніемъ картинокъ, иллюстрацій, альбомовъ. Въ крайнемъ случа свезите ее въ циркъ на насъ, въ театръ, что-ли… Разумется, подъ присмотромъ.

— На выставку картинъ ее не свозить-ли? — предложилъ Колояровъ.

— Отчего-же… Это прекрасно, прекрасно. Вообще, чтобъ ее не тянуло туда, куда не слдуетъ. А вотъ уголь давайте глотать.

Докторъ подалъ рецептъ.

Какъ хорошо знакомому человку, доктору предложили сыграть въ винтъ. Онъ согласился. Играть сли Колояровъ, дв бабушки и докторъ.

XI

Прошло недли три. Надзоръ за мамкой Еликанидой утроился. Вся прислуга была задарена Колояровыми и слдила за каждымъ шагомъ мамки, хотя Павелъ лакей и былъ въ подозрніи, что принесъ ей соленыхъ огурцовъ, изъ коихъ одинъ былъ найденъ подъ подушкой у мамки. Мамку совсмъ не оставляли одну. Когда Колояровы узжали въ театръ или въ гости, въ этотъ вечеръ слдить за мамкой являлась одна изъ бабушекъ Шурочки и Мурочки — или Александра Ивановна, или Елизавета Петровна и ужъ оставались ночевать. Дабы мамка не скучала, мамку развлекали. По совту доктора Федора Богдановича съ ней играли въ карты горничная Даша и судомойка, мамку возили кататься на господскихъ лошадяхъ по пустыннымъ улицамъ, вокругъ Таврическаго сада, давали ей разсматривать иллюстраціи, для чего былъ пріобртенъ цлый ворохъ иллюстрированныхъ журналовъ. Сама Екатерина Ивановна читала ей книги, тщательно выбирая такіе разсказы, гд не было описанія любви и, наконецъ, мамку свозили въ циркъ, гд была взята ложа для нея, бонны и Шурочки. Въ театръ съ ними вмст здила также Екатерина Васильевна. Все это длалось, чтобы развлечь мамку и отучить ее отъ мужиколюбія и солдатолюбія, какъ выражалась Колоярова. Успхи въ этомъ дл были, однако, плохіе. Лишь только на улиц раздавалась военная музыка, а это случалось частенько, мамка бросалась къ окну и съ особеннымъ восторгомъ любовалась солдатами. Она при этомъ тяжело вздыхала, взоръ ея блестлъ и сама она была какъ на иголкахъ, бормоча:

— Ахъ, солдатики! Ахъ, голубчики!

Колоярова видла все это и слышала и приходила въ отчаяніе.

— Ничто, ничто не помогаетъ ей, Базиль… Въ ней вулканъ какой-то клокочетъ и никакъ она не можетъ успокоиться, — говорила Колоярова мужу, когда тотъ сталъ спрашивать о поведеніи мамки, и сообщала ему свои наблюденія надъ мамкой при проход солдатъ по улиц.

Мужъ улыбнулся и проговорилъ:

— Ну, это-то, душечка, я думаю, можно допустить. Ты, кажется, ужъ слишкомъ строга къ ней.

— Но вдь это ее волнуетъ. Это портитъ ея молоко. Какой ты, Базиль,

странный.

Но въ одинъ прекрасный день Екатерина Васильевна была поражена, какъ громомъ, словами, сказанными ей мамкой. Случилось это во время завтрака, когда мамка Еликанида „вводила“ въ себя казеинъ молока по приказанію хозяйки, то-есть по просту ла творогъ съ сахаромъ.

— Барыня, голубушка, что я вамъ сказать хочу… — начала Еликанида. — Только ужъ вы меня, Бога ради, не браните за это…

— Что такое? Что? Опять что-нибудь набдокурила? — тревожно спросила Екатерина Васильевна.

— Ничего я не набдокурила, барыня, а только ужъ отпустите вы меня на свободу.

— Какъ на свободу? — воскликнула Екатерина Васильевна, и почувствовала, что въ глазахъ у нея что-то мелькаетъ.

— Очень просто, барыня. Я замужъ хочу. У меня женихъ есть.

— Замужъ? Женихъ… Да ты никакъ съ ума сошла!

Екатерину Васильевну ударило, какъ громомъ. У ней потемнло въ глазахъ, она схватилась за сердце.

— Да что-жъ тутъ такого? Вдь я не каторжная. Меня нашъ швейцаръ Киндей Захарычъ высваталъ.

— Швейцаръ? Ахъ, ахъ! Мамзель! Воды, Бога ради… Капли! — взвизгнула Катерина Васильевна.

Съ ней случилась истерика. Она плакала и смялась. Прибжала бонна со спиртомъ и каплями, появилась горничная Даша съ водой. Мамка и сама испугалась, видя, что барыня „кликушествуетъ“, и стала помогать расшнуровывать корсетъ.

— Милая барыня… Что это вы? Христосъ съ вами… — говорила она. — Успокойтесь пожалуйста.

— Швейцаръ… За нашего швейцара замужъ выходитъ… ха-ха-ха!.. — истерично хохотала Колоярова. — За швейцара… Вдь онъ ей въ отцы годится.

— Да охота вамъ слушать-то, барыня! Она вретъ, она куражится, а вы слушаете. Выпейте водички… Придите въ себя… — успокаивала ее горничная.

— Нтъ, не вру..- стояла на своемъ мамка. — Но должна-же я вамъ сказать когда-нибудь… Мы ужъ высватались и у насъ все слажено.

— Охъ, охъ, не могу… Бдный Мурочка! Мадемуазель… Скоре барину… Телефонируйте ему… Телефонируйте мужу, чтобъ онъ сейчасъ пріхалъ… Мамка замужъ выходитъ… — упрашивала бонну Екатерина Васильевна и отъ смха перешла къ рыданіямъ. — Къ маменьк, къ маменьк пошлите.

Бонна дала знать Колоярову по телефону на службу, что его зовутъ домой, что барыня захворала. Посланъ былъ Павелъ къ бабушкамъ Елизавет Петровн и Александр Ивановн.

Колояровъ явился домой черезъ полчаса встревоженный. Колоярова хотя и пришла въ себя, но лежала у себя въ спальной на постели. Она тотчасъ-же сообщила ему о мамк.

— Я это зналъ… Я это предчувствовалъ… — сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ и чувствовалъ, что руки его дрожатъ. — Я предчувствовалъ… Но мн казалось, что претендентъ на нее Павелъ!

— Базиль, что тутъ длать? — спрашивала Колоярова мужа. — Возьмемъ другую кормилицу — перемна молока погубитъ Мурочку.

— Надо откупиться. Надо предложить извстную сумму швейцару, чтобы онъ не торопилъ свадьбой, а Еликанида докормитъ Мурочку.

— И слушать она, Базиль, не хочетъ. Вдь она какъ мн заявила? Въ какихъ краскахъ? Она просится отпустить ее на свободу. Я ужъ пробовала говорить ей, но она отвтила мн, что она хоть и въ золотой клтк теперь, но хочетъ изъ этой клтки вонъ. „Что мн общали, говоритъ, отдайте мн только хоть половину изъ моего приданаго — я и тмъ буду довольна“.