Мария Антуанетта

Цвейг Стефан

Но оправдательный приговор кардиналу – это одновременно осуждение одной особы, не сидящей на скамье подсудимых, – Марии Антуанетты. С этого часа она, беззащитная, пожизненно отдана клевете и безудержной ненависти своих противников.

Кто–то первый выбегает из зала с решением суда. Сотни следуют за ним, восторженно выкрикивают оправдательный приговор. Бурное ликование ширится, кипит, перебрасывается на правый берег Сены. По городу гремит новый клич: "Да здравствует парламент!" – вместо привычного "Да здравствует король!". Судьи с трудом отбиваются от благодарного воодушевления. Их обнимают, рыночные торговки целуют их, цветами усыпают их путь; грандиозно выглядит победное, триумфальное шествие оправданных. За кардиналом, вновь облаченным в пурпур, словно за полководцем–победителем, следуют тысячи и тысячи возбуждённых парижан, они провожают его в Бастилию, где ему придётся провести последнюю ночь; до рассвета ждут его там ликующие толпы всё время сменяющихся людей. Не менее торжественно приветствуют они и Калиостро, только вмешательство полиции препятствует иллюминации города в его честь. Так весь народ чествует двоих, заслуга которых перед Францией лишь в том признак, внушающий опасение, – что они смертельно ранили авторитет королевы и королевской власти.

Тщетно пытается королева скрыть своё отчаяние: слишком оскорбительна эта публично данная пощёчина. Камеристка видит Марию Антуанетту в слезах. Мерси докладывает в Вену: её страдания "превышают те, которые можно оправдать разумом, зная их причину". Всё глубже – инстинктивно, а не по размышлению – Мария Антуанетта начинает понимать непоправимость случившегося, понимать всю степень своего поражения; впервые с тех пор, как она носит корону, её воля сломлена более сильным противником.

Но пока ещё окончательное решение в руках короля. Ещё может он энергичными мерами спасти оскорблённую честь своей жены и своевременно подавить глухое сопротивление; сильный король, решительная королева разогнали бы мятежный парламент – так поступил бы Людовик XIV, а возможно, и Людовик XV. Но Людовик XVI слабоволен. Он боится парламента и, чтобы дать хоть какое–то удовлетворение своей супруге, отправляет кардинала в ссылку, а Калиостро изгоняет из страны – полумера, которая разозлит парламент, не задев его по существу, и оскорбит правосудие, не реабилитируя чести королевы. Нерешительный король избегает крайних мер, а в политике это всегда ошибочно. Так выбран неверный путь, и вскоре сбудется в судьбах обоих супругов старое габсбургское проклятие, которое Грильпарцер так незабываемо изложил в стихах:

Проклятие висит над нашим благородным домом:

Стремясь к вершине, колебаться,

Бороться, но не до победного конца.

Правильного решения король не нашёл. Приговор парламента возвестил о начале новой эры.

***

И по отношению к Ламотт двор проявляет такую же роковую половинчатость. И здесь были две возможности: либо помиловать преступницу, великодушно избавить её от страшного наказания – это произвело бы очень благоприятное впечатление, либо публично осуществить акт наказания. Но вновь внутреннее замешательство заставляет двор прибегнуть к полумере. Едва установлен эшафот, и тем самым народ узнаёт, что готовится варварский спектакль публичного клеймения, как ниши окон близлежащих домов начинают сдавать за фантастические деньги; но в последний момент двор пугается своей собственной смелости. В пять утра, то есть намеренно в такой час, когда нечего опасаться свидетелей, четырнадцать палачей тащат пронзительно кричащую и в исступлении рвущую на себе волосы женщину к лестнице Дворца Правосудия, где ей зачитывается приговор – сечь плетьми и выжечь клеймо. Но на этот раз правосудие имеет дело с бешеной львицей: истеричка дико воет, извергает гнусную клевету на короля, королеву, кардинала, парламент, её крики будят спящих в окружающих домах, женщина сопротивляется, кусается, отбивается ногами, с неё наконец срывают одежду, чтобы поставить клеймо. Но в момент, когда раскалённое железо касается её спины, несчастная в ужасе бросается на палачей, являя свою наготу на потеху зрителям, и раскалённое клеймо с буквой "V" вместо плеча попадает на грудь. Взвыв от нестерпимой боли, она, словно неистовый зверь, прокусывает палачу куртку и лишается чувств. Как падаль, волокут её, потерявшую сознание, в Сальпетриер, где она в соответствии с приговором в сером арестантском халате и деревянных башмаках всю жизнь должна будет работать за чёрный хлеб и чечевичную похлебку.

Едва становятся известны ужасные подробности этой процедуры наказания, все симпатии разом обращаются к Ламотт. Если полсотни лет назад, как пишет об этом Казанова, всё высшее дворянство – кавалеры и дамы – четыре часа с жадностью следило за ужасными подробностями пыток и казни слабоумного Дамьена, поцарапавшего Людовика XV перочинным ножичком, забавлялось тем, как рвали его раскалёнными клещами, обваривали кипящим маслом, как четвертовали агонизирующего, поседевшего внезапно, на глазах у всех, то теперь те же самые люди под влиянием филантропических веяний века позволяют трогательное сочувствие к "безвинной" Ламотт. Разгадка такой разительной перемены проста: счастливым образом найдена новая, совершенно безопасная форма фрондирования, выражения недовольства королевой – публично афишировать симпатию к "жертве", к "несчастной". Герцог Орлеанский устраивает публичное собрание, знать посылает в тюрьму подарки, каждый день к Сальпетриеру подъезжают кареты аристократов. Посещение наказанной воровки считается dernier cri [123] парижского общества. Однажды аббатисса Сальпетриера среди знатных посетительниц с удивлением видит одну из ближайших подруг королевы – принцессу Ламбаль. Явилась ли она, движимая какими–то внутренними побуждениями или же, как люди сразу стали говорить между собой, по тайному поручению Марии Антуанетты? Как бы то ни было, неуместное сострадание бросает тень на имя королевы. "Что означает это бьющее в глаза сочувствие? – спрашивают все. – Мучает ли королеву совесть? Ищет ли она тайного объяснения со своей жертвой?" Перешёптывание не затихает. И когда несколько недель спустя странным образом какой–то неизвестный открыл ей ночью ворота тюрьмы – Ламотт бежит в Англию, весь Париж говорит: королева спасла свою "подругу" в благодарность за то, что та на суде великодушно скрыла её вину или соучастие в афере с колье.

123

Посещение наказанной воровки считается dernier cri парижского общества.

dernier cri– Последним криком моды (фр.).

***

В действительности же для королевы побег Ламотт оказался предательским ударом из–за угла, нанесённым, вероятно, со стороны клики заговорщиков. Ибо теперь не только открылся простор для досужих, полных таинственности недомолвок, рассуждений о соглашении королевы с воровкой, но и у самой Ламотт появилась возможность разыгрывать роль обвинительницы, безнаказанно печатать бесстыдную ложь и клевету. Более того, поскольку во Франции и в Европе имеется огромное количество любителей "разоблачений" подобного рода, она вновь может зарабатывать большие деньги. В первый же день её появления в Лондоне один книгоиздатель предлагает ей солидный аванс. Напрасно пытается двор, понявший наконец всю силу клеветы, перехватить ядовитые стрелы. Фаворитка королевы, Полиньяк, посылается в Лондон, чтобы за 200 тысяч ливров купить молчание аферистки, но ловкая мошенница вторично обманывает двор, берёт деньги и незамедлительно издаёт свои "мемуары" трижды, каждый раз лишь несколько изменяя их форму и подбирая всё более сенсационные заголовки.

В этих мемуарах есть всё, что желала бы прочесть падкая до скандалов публика, и даже сверх того. Процесс в парламенте был сплошным обманом, бедную Ламотт предали самым низким образом. Разумеется, королева заказала колье и получила его от Рогана, она же, Ламотт, воплощённая невинность, лишь из чисто дружеского побуждения призналась в якобы совершённом преступлении, чтобы спасти честь королевы. Свою близость с Марией Антуанеттой наглая лгунья объясняет именно так, как хочется похотливой толпе: more lesbico, альковной близостью.

Не имеет никакого значения, что любому беспристрастному человеку совершенно очевидна абсурдность большинства этих утверждений, грубость и топорность фальсификации. Так, например, Ламотт утверждает, что Мария Антуанетта ещё эрцгерцогиней находилась в любовной связи с Роганом, когда он был посланником в Вене, но ведь любой добросовестный человек с лёгкостью может установить, что посланник Роган прибыл в Вену после отъезда Марии Антуанетты в Версаль. Однако добросовестные люди стали редкостью. Широкая публика, напротив, восторженно читает десятки пахнущих мускусом любовных писем королевы Рогану, которые Ламотт фальсифицирует в своих "мемуарах", и, чем больше пишет она о противоестественных склонностях королевы, тем больше хотят о них услышать.

Пасквиль следует за пасквилем, один превосходит другой в непристойностях, низости и лжи. Вскоре публикуется "Перечень всех лиц, с которыми королева предавалась разврату". В списке тридцать четыре имени людей обоих полов – герцоги, актёры, лакеи, брат короля, королевский камердинер, Полиньяк, принцесса Ламбаль и, наконец, без обиняков "toutes les tribades de Paris" [124] , в том числе не раз сечёные розгами уличные девки. Однако этот список, как выяснится далее, содержит не всех любовников, которых приписывает Марии Антуанетте искусно возбуждённое мнение салонов и улицы. Если уж эротически возбуждённая фантазия всего города, всей нации изберёт жертвой какую–либо женщину, будь то императрица, кинозвезда, королева или оперная дива, то и нынче, как и в те времена, она присвоит этой женщине все мыслимые скандалы и половые извращения, чтобы с ханжеским негодованием в безымянном оргазме принять участие в смаковании приписываемой своей жертве похоти. Появляется пасквиль "La vie scandaleuse de Marie Antoinette" [125] , в котором говорится о некоем ландскнехте, ещё при австрийском императорском дворе успокоившем ненасытную fureurs uterines [126] тринадцатилетней девочки. Подробнейшим образом описывается "Bordel Royal" [127] (название ещё одного пасквиля) с его mignons et mignonnes [128] , и восхищённые читатели наслаждаются гравюрами порнографического содержания, на которых изображена обнажённая королева в любовных позах с различными партнёрами. Всё выше разлетаются брызги навозной жижи, всё злобнее становится ложь, и всему этому верят, потому что хотят верить всему грязному, что можно только придумать, о "преступнице"–королеве.

124

toutes les tribades de Paris– Все лесбиянки Парижа (фр.).

125

...пасквиль "La vie scandaleuse de Marie Antoinette" ...

"La vie scandaleuse de Marie Antoinette"– "Скандальная жизнь Марии Антуанетты" (фр.).

126

...в котором говорится о некоем ландскнехте, ещё при австрийском императорском дворе успокоившем ненасытную fureurs uterines тринадцатилетней девочки.

fureurs uterines– Неистовую плоть (фр.).

127

Bordel Royal– Королевский бордель (фр.).

128

mignons et mignonnes– Любовниками и любовницами (фр.).

Через два–три года после процесса по делу о колье репутацию Марии Антуанетты уже не спасти. Она ославлена, как самая непристойная, самая развращённая, самая коварная, самая тираническая женщина Франции; продувная же бестия, клейменная Ламотт, напротив, оказывается безвинной жертвой. И едва начинается революция, клубы хотят пригласить в Париж беглую Ламотт, чтобы вновь провести процесс по делу о колье. На этот раз процесс должен будет слушаться перед революционным трибуналом с Ламотт–обвинительницей и Марией Антуанеттой на скамье подсудимых. Лишь внезапная смерть Ламотт — страдая манией преследования, в припадке безумия она выбрасывается в 1791 году из окна [129] — мешает тому, чтобы эта выдающаяся авантюристка была пронесена восторженной толпой с триумфом по Парижу, и чтобы ей был пожалован декрет "За заслуги перед Республикой". Не вмешайся судьба, мир оказался бы свидетелем значительно более гротескного юридического фарса, нежели процесс по делу о колье: толпы народа восторженно приветствовали бы Ламотт, явившуюся на казнь оклеветанной ею королевы.

129

...в припадке безумия она [Ламотт] выбрасывается в 1791 году из окна ...

Согласно другой версии, Ламотт под фамилией де Гаше эмигрировала в Россию, где и умерла в Крыму в 20–е годы XIX века. – Примеч. перев.

НАРОД ПРОБУЖДАЕТСЯ, КОРОЛЕВА ПРОБУЖДАЕТСЯ

Всемирно–историческое значение процесса об афере с колье заключается в том, что этот процесс бросил острый и яркий луч прожектора гласности на личность королевы, на окна Версаля; но в смутные времена очень опасно привлекать к себе внимание. Ведь для того, чтобы взяться за оружие, для того, чтобы стать Действием, Недовольство – само по себе пассивное состояние – нуждается в телесном образе, безразлично, знаменосец ли это идеи или мишень для накопившейся ненависти – библейский козёл отпущения. Таинственной сущности "народ" дано мыслить лишь человекоподобными образами: отвлеченные понятия никогда не воспринимаются им отчётливо. Только в образах эти понятия приобретают определённость, именно поэтому там, где народ чувствует какую–то вину, у него возникает потребность увидеть виновного. Французский народ давно уже смутно чувствует несправедливость власть имущих. Он многие годы послушно покорялся, надеялся на лучшие времена, с каждым новым Людовиком вновь восхищённо размахивал знамёнами, безропотно отдавал феодалу и церкви всё, что от него требовали. Но чем ниже он сгибался, тем сильнее становился гнет, тем более жадно налоги сосали его кровь. У богатой Франции амбары были пусты, арендаторы нищали, на плодородной земле, под едва ли не самым прекрасным небом Европы крестьяне испытывали нужду в хлебе. Кто–то должен быть виноват: если одним недостаёт хлеба, значит, другие слишком много жрут; если одни задыхаются, выполняя свои обязанности, значит, должны быть другие, захватившие себе слишком много прав. Всю страну постепенно охватывает глухое беспокойство, обычно предшествующее всякому ясному мышлению. Третье сословие, которому Вольтер и Жан–Жак Руссо открыли глаза, начинает самостоятельно рассуждать, порицать, читать, писать, познавать себя; иногда сверкают зарницы, предвещая большую грозу: грабят усадьбы, грозят феодалам. Великое недовольство, словно чёрная туча, давно уже нависло над страной.