Марш авиаторов
Шрифт:
Приоткрылась передняя дверца "Ниссана", и оттуда выглянул молодой человек в бейсболке.
– Эй, Шурек, иди сюда!
– крикнул он Шурику.
Шурик, отщелкнув сигарету, поспешил к машине. Поговорив несколько секунд, он махнул мне рукой и открыл заднюю дверцу, ожидая, когда я подойду.
– Садись, - сказал он, предложив мне влезть внутрь.
Я сел, держа пакет перед собой, потом подвинулся, освобождая место для Шурика. Поздороваться я забыл. Сидевший за рулем парень в такой же черной кепочке-бейсболке, как и у его соседа, тронулся с места. На приборной доске мигали какие-то разноцветные лампочки, чуть ниже темнел экран компьютера. "Ого", - удивился я, первый раз в жизни я ехал в джипе.
– Шурик, - проговорил водитель, глядя на дорогу, - ты не обижайся: сам должен понять - за какие-то сраные полторы тысячи мы должны его полдня ждать? Так, что ли?
– Я его на счетчик поставлю... его маму...
– произнес Шурик с сильным грузинским акцентом.
– Это твое дело, Шурик. Хочешь - на счетчик, хочешь - на уши... Но просто так кататься мы не будем...
– Да я понимаю...
"Плакали мои сто долларов..." - догадался я.
– Куда его?
– спросил водитель, повернувшись к Шурику.
– Куда тебя?
– спросил Шурик у меня.
– Да где-нибудь у метро...
– ответил я.
– Мы же только что оттуда, - удивился водитель.
– Ну... ничего...
– ответил Шурик.
Мы остановились на троллейбусной остановке у метро "Московская", и Шурик вышел, выпуская меня. Я сказал: "Спасибо, до свидания".
Наверное, меня не услышали. Как только Шурик сел обратно в джип, водитель сразу же газанул. Народ, стоявший на остановке, таращился на меня и мой пакет с торчавшими из него обрубками костей. Девушка, перед которой я оказался, шарахнулась в сторону, уступая мне дорогу: наверное, подумала, что в пакете "расчлененка"...
Я поправил свою шапку с кокардой и, глядя себе под ноги, пошел к подземному переходу. Войдя в вестибюль, я остановился перед турникетами и полез в боковой карман за жетоном. Кроме жетона там оказалась еще какая-то бумажка. Я вынул руку - это была стодолларовая купюра.
Спускаясь по эскалатору, я вспомнил, что говорил водитель, пока мы ехали в джипе: он говорил о полутора тысячах. Это было чуть меньше тридцати процентов от пяти тысяч: то есть обычный бандитский процент. А впрочем, может, это и не из той оперы: откуда мне было знать? Но Шурик слово сдержал, хотя мог бы и не совать тайком деньги в мой карман. Или он думал, что я от них откажусь? И тогда бы его замучила совесть... А действительно: отказался бы я их взять в открытую или нет? Пожалуй, я не мог ответить на этот вопрос.
В парадной, как всегда, пахло мочой: у стены, напротив лестницы, растеклась большая лужа. Пока я ехал в метро, я почти уговорил себя, что эти сто долларов я "отдежурил" честно и нечего комплексовать, тем более, что я их собирался отдать жене, а не запихнуть под погон для себя любимого. И вот вам лужа...
Хрупкое, с трудом восстановленное хорошее настроение мигом разлетелось вдрызг, словно бутылка от пули. Я поднялся на площадку перед лифтом: лампочка вызова горела красным огнем, словно глаз Вельзевула: сверху, громыхая, ползла кабина лифта и из нее доносился громкий смех.
Я просунул палец в дырку почтового ящика, висевшего на стене, и поскреб ногтем по деревяшке: в ящике было пусто.
Лифт остановился, приоткрылась дверь, и из кабины вылетел смачный плевок, повисший на моей левой брючине. Следом за плевком вышел парень и весело посмотрел мне прямо в глаза. За ним вышли две смешливые девицы и еще два парня. Один из них был совсем маленького роста, но смеялся громче всех.
Парень, шедший впереди и поступивший так опрометчиво, повернул к лестнице, собираясь спуститься вниз. Компания наверняка ехала с моего - последнего этажа, где теперь наверняка валяются пустые шприцы. И я подумал, что лужа это их работа...
– Эй, сынок, - остановил я парня, взяв его за рукав куртки, - ты, наверное, не хотел в меня попасть и, конечно, сотрешь эту штуку?
– кивнул я на плевок.
Все впечатления от прошедшего дня, начиная с разбора и мясной эпопеи и заканчивая дурацким торчанием у метро "Звездная", поездкой в бандитском джипе, лужей мочи и плевком, повисшим на штанине, все это вдруг словно слепилось, сжалось в один грязный комок, готовый вылететь куда угодно - только бы вылететь... Я наклонился и, не отпуская рукав парня, хотел поставить пакет на площадку, прислонив к стене, но совсем забыл, в захлестнувшей меня ненависти, что сзади остались еще двое...
Дальше все было просто: удар по затылку, падение, два удара ногой в голову: один - в горло, второй - куда-то в глаз... Шелест полиэтилена и глухой звук от подцепленного ботинком пакета; мокрые шлепки падавших в лужу кусков; топот ног по лестнице; стук закрывшейся входной двери и снова топот - уже приглушенный - на улице...
Я поднялся с пола, взял в руку шапку, валявшуюся на ступеньке, и посмотрел вниз. Разорванный пакет лежал рядом с лужей, а из лужи торчали разбросанные по полу куски мяса.
Более мерзкого зрелища я еще не видел и, бросив все как есть, вошел в открытую кабину и ткнул пальцем в обожженную, уродливую кнопку с цифрой "семь".
"Откуда во мне такая злоба?" - вдруг успокоился я. Может быть, оттуда - с берегов Усы, где начиналось мое детство в лагерном поселке, потому что в Питере нам жить было запрещено: мой папа был бывшим политзеком...
– Кто это тебя?
– спросила жена, глядя на меня во все глаза.
– Ахалай-махалай, - сказал я. И достал из кармана стодолларовую банкноту.
– Ныравица?
– спросил я, представляя себя со стороны.
– Это что - вот за это?
– поинтересовалась она, отбирая купюру.
– Нет, это - довесок...
Я подошел к телефону, стоявшему на детском стуле в нашем коммунальном коридоре, и набрал номер Хуркова.
– Слушаю, - сказал Юра.
– Юра, это Вадим.
– Привет еще раз.
– Юра, мне тут случайно фингал подвесили...
На том конце трубки наступило молчание. Я тоже молчал, слушая паузу.
– Большой фингал?
– наконец спросил он.
– Не слишком, но глаз заплыл.