Мартовские колокола
Шрифт:
Нет, под землёй с пришельцами нечего было и тягаться. Другое дело — если заполучить кого–то из тех, кто знает московскую клоаку как свои пять пальцев. Яша принялся искать подходящего человека среди водопроводчиков и подённых рабочих, обслуживающих подземные тоннели. Народ это был непростой — неграмотные, беспаспортные, сплошь горькие пьяницы, они буквально заживо похоронили себя под землей, мало общаясь с кем–нибудь кроме таких же как и они, отверженных. Были в их среде свои авторитеты, старшины — именно к таким людям и пытался найти сейчас подход Яша.
Может, Гиляровский сумел как–то про это прознать? Яша помнил его статью
— Если вы, Владимир Алексеевич, надумаете повторить ваш спуск в Аид, — сказал молодой человек. — То я был бы крайне признателен вам и, поверьте, не остался бы в долгу, если бы вы сочли возможным взять меня с собой. Припоминаю ту вашу статью в «Ведомостях» — помнится, после неё я сначала проглотил сочинение господина Гюго, где рассказывается о «чреве Парижа» [51] , а потом всё бредил тайнами московских подземелий. А тут — случай прикоснуться к ним, да еще с таким проводником как вы!
51
«Отверженные» — роман–эпопея Виктора Гюго. В одной из глав описывается «Клоака» — знаменитая сеть парижских подземных канализационных тоннелей
Гиляровский удивлённо поднял брови:
— Признаться, не ожидал, Яков Моисеевич. Да и зачем вам это? Я-то, понятно, мне очерк писать о переустройстве Неглинки, а вы там что позабыли? Оно конечно, там и подрасчистили, и своды новые соорудили, но всё равно — клоака, вонища, грязь неимоверная…
— Ничего, Владимир Алексеевич. — усмехнулся Яша. — Поверьте, пытаться смутить человека, выросшего в винницком местечке грязью — всё равно что пугать ежа… афедроном. Так я могу рассчитывать на эту вашу любезность?
«…Террор есть, таким образом, столкновение правительства с интеллигенцией, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь. Правительство игнорирует потребности общественной мысли, но они вполне законны, и интеллигенцию как реальную общественную силу, имеющую свое основание во всей истории своего народа, не может задавить никакой правительственный гнет. Реакция может усиливаться, а с нею и угнетенность большей части общества, но тем сильнее будет проявляться разлад правительства с лучшею и наиболее энергичною частью общества, все неизбежнее будут становиться террористические акты, а правительство будет оказываться в этой борьбе все более и более изолированным….»
Геннадий отвел взгляд от молодого человека, стоящего у стола. Соседи оратора не отрывали от него восхищенных взоров: Невысокий молодой человек с бородкой на манер шкиперской — оставляющей открытой щеки, верхнюю губу и подбородок. Смотрит на оратора сверху вниз — много ли надо человеку в 21 год? Пахом Андреюшкин, сын кубанской крестьянки и богатого грека. Только что выступал, горячился, сбивался:
«Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек, а отсюда вероятно выходить и моя ненависть к социал–демократам…Каждая жертва полезна; если вредит, то не делу, а личности; между тем как личность ничтожна с торжеством великого дела.»
«Красный террор, — усмехнулся про себя Геннадий. Да знал бы этот щенок, что такое на самом деле красный террор!»
Второй, по правую руку от докладчика. Коренастый, солидный — во всяком случае, солидней предыдущего. Уроженец Томска, сын нижнего чина томской инвалидной команды. Василий Осипанов — это он:
«… Я рассчитывал стрелять из пистолета с отравленными мелкими пулями (или дробью) или из револьвера. Для этого я считал необходимым иметь помощников, которые бы следили за выездами государем и дали мне возможность выбрать удобный для произведения покушения момент. С целью разыскать таких помощников, я стал заводить знакомства…. наконец, уже в исходе осени я узнал, что два человека имеют намерение предпринять что–нибудь в террористическом роде…»
Да, подумал Геннадий, этот был готов стрелять. Но организация решила полагаться на бомбы с гремучим студнем — и первого марта Осипанов вышел — выйдет! — на улицу с бомбой в руке. В руке его, как и полагается студенту, будет книга — Вася Оспианов специально перевёлся в Петербургский университет из Казани, чтобы совершить покушение на царя. Так что книга будет наполнена гремучим студнем.
А оратор — высокий, кудрявый юноша, один из тех, кого они с Янисом Радзиевичем заприметили возле Волкова кладбища, продолжал:
«…Успех такой борьбы несомненен. Правительство вынуждено будет искать поддержки у общества и уступит его наиболее ясно выраженным требованиям. Такими требованиями мы считаем: свободу мысли, свободу слова и участие народного представительства в управлении страной. Убежденные, что террор всецело вытекает из отсутствия даже такого минимума свободы, мы можем с полной уверенностью утверждать, что он прекратится, если правительство гарантирует выполнение следующих условий…»
Как всё же удивительно складываются судьбы людей! Этого молодого человека ждут Александровский равелин Петропавловки, эшафот, а потом — посмертная слава в тени оглушающей известности младшего брата, Владимира, известности, славы, сравнимой разве что с известностью персонажей библейских и сопоставимых с ними фигур»Любопытно, — отстранённо подумал Геннадий, — а насколько правы были наши историки, которые писали, что если бы не казнь Александра Ульянова — то и брат его пошёл бы по стопам отца и стал бы добропорядочным губернским учителем? А что — у него, пожалуй, есть способ это проверить — всего–то для этого и нужно, что сорвать идиотское покушение, которое планируют сейчас эти, в сущности, подростки — и тогда… тогда…
Сомнительно, впрочем. Это как наркомания — раз подсев на иглу террора и адреналина, соскочить с неё можно только в кресло какого–нибудь ЧК или в седло красноармейской лошади (то есть заняться тем же террором, но уже легально, открыто), либо на тот свет с петлёй на шее или пулей в затылке. Заключение, даже и пожизненное тут не поможет: русские революционеры — те же эсеры или большевики которым только ещё предстоит выйти на сцену, воспринимали срок как отдых от основной деятельности и на каторге не засиживались.