Матросы
Шрифт:
Разнобойные мысли артиллерийского лейтенанта прервал связной, тюменский парнище с круглыми щеками и бицепсами, как у першерона.
Срочные вызовы никогда не возникают по пустякам. Заранее можно готовиться к любой гадости. Поэтому не стоит удивляться или презирать Бориса Ганецкого, попавшего из огня своих тайных дум в полымя неизвестности.
У него, как и у обычных смертных-пренебрегаемой им массы, подкашивались ноги, а загорелые щеки пошли серыми пятнами, когда он предстал перед сурово-сосредоточенным взглядом командира.
«Срочный
— Вы не можете назвать причину вызова?
Вопрос звучит глухо.
«Признаться? Пасть к ногам? Будь что будет! Искреннее признание… А в чем? Заранее навлечь на себя подозрение? Бухнуть в колокола, а потом…»
— Может быть, вы подавали рапорт? Просились на другой флот?
— Нет… никогда… товарищ капитан первого ранга.
— Ладно. Там разберутся. Готовьтесь.
— Готовиться? К чему? — последнее слово прозвенело, как связка тюремных ключей.
— Я вызвал вертолет. Вас требуют срочно. Стопорить же из-за вас не будем. Перебросим на берег, а там самолетом. Идите! Что вы так волнуетесь, Ганецкий? — Ступнин отечески потрепал его по плечу. — Может быть, кто-нибудь из домашних заболел или…
«Из домашних заболел?» — последняя фраза целиком овладела Ганецким, пока он спускался по трапам, чтобы приготовиться. Болезни бывают разные. Не все, прописанные вместе с тобой на квартире такой-то, домашние. Неужели командир все знает, скрывает вторую депешу, шифровку? Не тот ранг у Ганецкого, чтобы тратить на него бензин геликоптера.
Собрав кое-какие пожитки в чемоданчик, Борис поднялся наверх. Корабль шел сравнительно невдалеке от берегов, невероятно красивых, но каких-то чужих, будто действительно не советский крейсер «Истомин», а коварная «Папаганга» несла его в экзотических лагунах тропиков.
Высоты, залитые светло-зеленой краской бамбука, и дальше тонкие стволы пальм с веерными макушками, плантации чая и сборщики в алых платьях и шляпах типа сомбреро. Далекая цепь гор, казалось, неприступно ограждала копи царя Соломона или плато доисторических ящеров и птеродактилей, гнездящихся в зарослях хвощей и папоротников.
Вертолет появился оттуда как продолжение возникшего в душе кошмарного сумбура и пошел на них, умело срезая курсовой угол.
Со страхом ожидал Ганецкий приближения вертолета. Каждый оборот пропеллера будто укорачивал нити его судьбы. Борис не слушал разыскавшего его Вадима: Джонни успел предупредить его о своем улове в сетях эфира.
— Борис, тебя спасет полная искренность, — настойчиво шептал Вадим, не догадываясь о своей жестокости. — Фактически ты в стороне. Именно так я понял тебя в бухте Приюта, иначе…
— Ты что, боишься? Думаешь, замараю? — Ганецкий почувствовал себя лучше. — Успокойся. У меня соучастников нет, и сочувствовать мне не в чем…
— Прости, ты меня неправильно понял. — Вадим вспыхнул. — Некрасиво…
— Ах, отстань, романтик! В данной ситуации может ли стоять вопрос — что красиво, что некрасиво? Мне дорого твое участие, но постарайся красиво понять: я не заслужил того, чтобы меня жалели, предписывали, как себя вести, заботились обо мне… Я баран, сам отвечающий за свои рога…
Развернувшись, геликоптер походил теперь на стрекозу, наметившую место для отдыха. Стрекоза застрекотала над обнаруженным ею цветком — ярко окрашенной самолетно-барказной площадкой.
Некое существо, торопливо двигая черными лапками, побежало вверх, и большая стрекоза унесла маленького черного таракана к бамбукам, пальмам, к расписанной, как на карте течений, земле.
Дежурный трубач, могучий белорус, надувая щеки, играл у микрофона боевую тревогу. Под ладонями свистели поручни трапов, вихревой ветер разносил по ячейкам взрывчатку, подготавливаемую для того, чтобы или испепелить, или самим обратиться в пепел.
Дымовые завесы закрыли не только звеневший, как зурна, город, не только пальмы и бамбуки, но и ожерелья прибоев, и гряды высот.
Морская пехота уже «дралась» с армейской пехотой. Корабли развернули стволы, и черные хлопья от холостых зарядов еще долго будут пачкать смуглые тела купальщиц, богинь, будто рожденных из зыбей субтропических берегов Черноморья.
X
В четыре утра с шипением и свистом брандспойты обмывали тяжелый двухлопастный якорь. «Истомин» покинул бухту.
«Папаганге» дается трое суток маневров в составе эскадры, как было намечено раньше, а потом, выйдя на условную позицию, крейсер должен совершить прорыв за одну ночь, от полного заката до рассвета. Через трое суток ожидается шторм. Ступнин выпросил себе подходящую обстановку.
На горизонте, оттеняя линию моря, текло, будто желтая река, озаренное рассветом небо, а выше снова сгустилась вязкая облачность.
Матросы, закатав штаны, босиком проводили приборку со шлангами и швабрами. Главный боцман зевает в кулак после расстроенной ночи и косит глазом на мостик, где за стеклами, тускло играющими фиолетово-золотистыми бликами, обозначился силуэт «железного человека» — Ступнина.
«Когда он отдыхает?» — ласково думает Сагайдачный, завидуя командиру не своей абсолютно независтливой душой, а излишне жиреющим телом, не способным уже справляться с кошмарами боцманского искусства.
— Кукин, стакан крепчайшего чая и десяток маслин, — приказывает в это время Ступнин. Он чувствует чертовскую усталость во всем теле, в каждой мышце и, наблюдая за главным боцманом, завидует его неутомимости.
«Когда же он отдыхает, потомок запорожцев?» — спрашивает себя Михаил Васильевич и прихлебывает чай, поданный ему молниеносно-расторопным вестовым. Принимается за маслины, стараясь не замечать, как одну, другую, третью похищает с тарелки рука адмирала.