Матушка Готель
Шрифт:
– Стоп. Пятьдесят серебряных марок? Это же целое состояние, - удивилась Готель.
– Да, - ведя пальцем по узким строкам огромной книги, подтвердил казначей, - здесь сказано, что "король Арагона - Альфонсо Первый, ставши в одна тысяча сто шестьдесят седьмом году также и графом Прованса, положил пятьдесят серебряных марок на счет мадам Сен-Клер, надеясь на её скорый визит в Марсель".
Получив столь прекрасные новости у казначея и копию ключа от своего дома, Готель покинула здание аббатства Сен-Виктор. "Ах, Альфонсо, - сетуя на себя, покачала головой она, - он все же ждал меня. Но откуда же мне было знать, что этот девятилетний мальчик
Намочив с соленой воде ноги, она вышла на портовый рынок, перебрала на манер Клемана полдюжины лотков и, купив пригоршню фруктов и кувшин божоле, подошла, наконец, к своему дому, который опустев на шестьдесят лет, получил полностью заброшенный вид. Б'oльшая часть вьюна, которым он, похоже, некогда основательно зарос, позже высохла и теперь создавала впечатление огромной корзины, старательно натянутой на его крышу. Да и входная дверь никак не хотела подаваться, как Готель не крутила в её скважине ключом. Отчаявшись, она нашла плотника, чтобы её открыли, и пока тот чинил замок, наводила чистоту внутри. По завершении, она дала мастеру несколько монет, а также налила добрую кружку вина.
Небо над морем окрасилось в розовый, и в этот первый вечер в Марселе ей долго не хотелось ложиться, хотя её глаза уже закрывались сами, то ли от вина, то ли от усталости; и весенний воздух всё ещё прохладный заставлял её кутаться в одеяло; она смотрела на иссохший вьюн и ей, во что бы то ни стало скорее, хотелось вернуть ему цветущий вид.
Весь следующий день Готель вырезала старые ветки и пересаживала корни. Она даже залезла на крышу, чтобы очистить её от сухих листьев. Балкон же, несмотря на время, оставался таким же белым и прекрасным, как в прошлом. Обессилив, Готель садилась на тяжелую деревянную скамейку рядом с парапетом, и, как и раньше, проводила здесь большую часть времени: читала, шила, или просто смотрела на море и, сделав глоток вина, закрывала глаза и слушала волны, сливающиеся с пеньем птиц.
Кроме монашеской рясы, её гардероб был пуст. Конечно, она планировала дойти до порта и купить кусок чудесного восточного материала, но она также помнила, какое удовольствие ей доставила покупка миланского платья в магазинчике Николь. Единственный портной магазин, который она знала в Марселе, но прежде за ненадобностью не посещала, находился вблизи Сен-Виктора, в доме некоего месье Дюлюи. И, конечно, она нашла там магазин, но, зайдя внутрь, не обнаружила на его полках никакой одежды или парчи. Её окружали книги и человек невысокого роста, представившийся как Гаст'oн.
– Это удивительно, что вы знаете о портной лавке, существовавшей здесь когда-то. Мой отец тоже говорил мне о ней, хотя сам я лишь помню, что здесь всегда были книги, - рассказывал молодой человек, - с расцветом прованской литературы, переписывание книг стало хорошим делом, мадам…, - недоговорил он, заметив кольцо на левой руке Готель.
– О!
– улыбнулась она, инстинктивно спрятав руку за спину, - я не
– Ну, у меня есть неплохая подборка поэм Бертрана де Борна, а также любовные кансоны Арнаута де Марейля - это моя гордость, - с достоинством подчеркнул Гастон.
– Я читала их прежде, - улыбнулась Готель.
– О, я вижу перед собой читателя, знатока и гурмана! В таком случае, - не сдавался продавец, - вот! Недописанный рома Кретьена де Труа, совсем недавно завершенный германским поэтом Вольфрамом фон Эшенбахом!
– У вас красивый почерк, Гастон, - заметила Готель, перелистывая книгу, - вы не скажете, где в Марселе найти портную лавку?
Готель всё же купила себе платье (как и у Николь, шитое в Италийском королевстве), поскольку решила, что пока она дочитает книгу, ей будет нужно в чем-то ходить, а монашеская ряса не очень сочеталась с её марсельским настроением, да и к тому же сковывала окружающих.
За несколько недель Готель целиком вписалась в южную атмосферу. Она цвела и пахла. Широко шагая босыми ногами по улицам Марселя, она подкупала взгляды прохожих мужчин, что само по себе нравилось ей чрезмерно. Она рано просыпалась и посещала церковную службу. После, на обратном пути проходила через рынок, покупала свежую зелень, овощи или фрукты и готовила дома еду. И еще до полудня отправлялась к морю, плавала, шила на берегу или просто грелась на солнышке, перелистывая очередную книгу. Готель избегала лишних знакомств, не желая создать себе проблем в возможном будущем, а потому следующие несколько лет были ничем не примечательны, пока она не заметила нового человека на этом неподвижном холсте.
Его поведение чем-то напоминало ей её собственное. С тех пор как он появился, он приходил к морю с завидной регулярностью, усаживался где-нибудь на скалах и, всматриваясь в горизонт, словно видел там что-то, записывал это что-то на бумаге. Это был мужчина сорока лет, темноволосый, подтянутый и аккуратный. Для Готель это было приятным наблюдением, поскольку с некоторых пор её не очень вдохновляло общение с мужчинами-детьми. Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что все люди по отношению к Готель теперь являлись детьми. И если ей удавалось найти среди них хоть одного, кому она не являлась "матушкой", то такой человек ей невероятно импонировал.
– День добрый!
– прокричала она мужчине и, подобрав зеленый подол, дабы не замочить платья в воде, подошла ближе.
Через небольшую паузу незнакомец повернул голову налево, посмотрел на Готель, и через еще одну паузу ответил:
– Доброе утро, мадмуазель.
– Позвольте узнать, что вы здесь делаете так часто?
– снова крикнула она и подошла ближе к скале, на которой сидел мужчина.
Последовала очередная пауза, потом мужчина отвлекся снова и снова повернул голову к Готель. Его взгляд был рассеян, он смотрел перед собой, но скорее сквозь Готель, нежели на неё.
– Я пишу роман, - ответил он и снова устремил взгляд на горизонт.
Готель уже порядком утомилась от столь скупого диалога, но интрига росла с каждой фразой, а потому она еще продвинулась вперед, замочив край платья следующей волной:
– О чем же?
Мужчина резко повернул голову и застыл, словно сам еще не мог определить для себя идею своего замысла.
– О женщине, которую оклеветали, - наконец, изрек он.
– Отчего же?
– Из-за её цветка, - всё еще отчасти находясь в себе, отмахнулся он.