Мед его поцелуев
Шрифт:
— Твой клан всегда так плохо влияет на тех, кто к нему присоединился?
Они дошли до кабинета, и Малкольм открыл перед ней дверь.
— Можешь спросить мою матушку. Похоже, ей это нравится. К тому же она может не согласиться с тобой — после свободы, которую она обрела здесь, Лондон стал ей глубоко безразличен.
Он проигнорировал кресло за столом и поставил бокалы на маленький столик между двумя креслами у камина. Кресла были обиты тонкой кожей орехового цвета и так и звали опуститься в свои мягкие глубины. Комната оказалась именно такой, какой представляется убежище джентльмена, с охотничьими трофеями на стенах, висящими между картинами и полками с книгами. Здесь не было личных вещей и антикварных мелочей, которые заполняли кабинет ее брата, но Малкольм был графом всего лишь год, в то время как Алекс унаследовал свой кабинет десятью годами ранее.
Малкольм указал на кресла.
— Присядем?
Она осталась стоять.
— Чего вы хотите, лорд Карнэч?
Он склонил голову, играя в невинность.
— А как вы думаете, чего я могу хотеть?
— Не надо притворяться непонятливым. Мы враждовали как политические противники с того самого момента, как Алекс застал нас в библиотеке, а теперь вы внезапно прекратили войну. Почему?
Малкольм скрестил руки на груди.
— А мне нужна причина?
— К этому моменту вы уже могли все закончить. Почему же вы этого не сделали?
Вопрос повис в воздухе, как грозовая туча над Грампианскими горами. Молния не ударила, потому что в кабинет постучался Грейвз, который вкатил сервировочный столик и оставил его у кресел, бормоча что-то о наглых девицах, пока не удалился, закрыв за собой дверь.
Эмили все это время смотрела Малкольму прямо в глаза. Ответ на ее вопрос таился в его серых глазах, прятался под показной беззаботностью. Она подозревала, что уже знает ответ — от этого ее собственные глаза искрились бы, если бы Малкольм мог заглянуть так глубоко, как она.
Но Эмили не собиралась говорить этого первой. Не хотела давать этому ответу ни шанса превратиться из искры в опаляющее пламя. И голос ее был холоден, когда она напомнила:
— Так почему вы это не прекратили?
Он, не сводя с нее глаз, поднял свой бокал. И что-то в его взгляде поверх стекла пробудило в ней желание — желание, которое подчинялось простой ласке его взгляда.
Дыхание Эмили сбилось. Внезапно ей стало все равно — почему, она хотела лишь знать, станет ли он касаться ее снова, сможет ли в этот раз она ответить на его ласки.
Стук бокала о столешницу вернул ее к реальности.
— Я не закончил этого ровно по той же причине, что и ты, — ответил он.
Эмили вскинула голову и посмотрела на него свысока.
— Никто из нас не хочет рисковать и разрывать эту помолвку, но, будь вы джентльменом, вы приняли бы удар на себя.
Малкольм рассмеялся.
— Аргументы о «джентльменах» не сработают, дорогая. К тому же, мы все еще здесь не поэтому.
— Тогда почему же мы здесь?
Ее голос упал до шепота, почти неслышного за треском камина. Эмили совсем забыла о сильных и требовательных нотках, которые помогали ей избежать других ухажеров.
А в голосе Малкольма была уверенность, которой ей так не хватало.
— Мы хотим друг друга. На определенном уровне мы даже нужны друг другу. И ни один из нас не может попрощаться, пока эта нужда нас не отпустит.
Она покачала головой. Будь она ребенком, она бы закрыла уши руками. Она даже бессознательно попыталась сделать это сейчас, но он шагнул вперед и взял ее ладони в свои.
— Не борись с этим, Эмили. Ты знаешь, что это правда.
Тепло его рук ощущалось даже сквозь перчатки. И жесткость тоже, но это была жесткость надежных перил, а не тюремных стен.
— Так что же нам делать? — спросила она.
Он поднес ее руки к губам и запечатлел на них поцелуй.
— У меня есть один вариант, но тебе он может не понравиться.
— Если вы скажете, что это вариант женитьбы, я сама отравлю ваш чай.
— Кровожадная девица — ты могла бы быть Борджией, а я Цезарем, и вместе мы бы правили миром, — сказал он улыбаясь, и Эмили не смогла не рассмеяться его странному предложению.
— Я предпочла бы быть Шахерезадой.
— Силой, стоящей за троном? Или ты собираешься рассказывать мне истории, пока я тебя не освобожу?
— И то, и другое, — ответила она, переплетая свои пальцы с его.
— Тысяча и одна ночь, — мечтательно проговорил Малкольм. — А я-то думал, что могу просить лишь об одной.
— Одной ночи для чего?
Он вновь поцеловал ее пальцы.
— Одной ночи для того, чтобы изгнать страсть между нами. Если к утру ты все еще будешь хотеть уйти, я разорву нашу помолвку. Но сомневаюсь, что одной ночи для этого хватит.
Она отстранилась.
— Ты безумец.
— Не безумец. Гений.
— Безумец, — повторила она. — Потому что хочешь меня, потому что предлагаешь вот это. Ты уже видел мою страстность. И сам говорил, что тебе нужна пристойная жена.
— Пристойность может идти к черту. И ты куда более пристойна, чем заявляешь.
Его прикосновения к ее испачканным чернилами пальцам жгли, словно свежее клеймо. Если бы он знал о ее писательстве, он никогда не назвал бы ее пристойной.
— Я не из пристойных девушек, Малкольм. Действительно не из них.
— Это имеет какое-то отношение к «Непокоренной наследнице»? — спросил он.
И пол ушел у нее из-под ног. В его вопросе звучало любопытство, не ярость, но как он мог не злиться, если знал, что она натворила? Это Фергюсон выдал ее секрет?
— Тебе об этом рассказал Фергюсон? — спросила она.
— Он лишь сказал, что мне стоит спросить тебя о книге. Героиня действительно напоминает тебя.
Она попыталась совладать с голосом.
— Это только сатира для общества. И я не знаю, почему кто-то выбрал меня в качестве героини.
Его лицо все еще было открытым, верящим.