Мера прощения
Шрифт:
– Ну и как? – спросил я, выигрывая время.
– Никак пока. Вставит минут через двадцать.
– А-а... – будто поняв что-то важное, тяну я и, так как отступать уже поздно, отправляю в рот свою долю таблеток.
Они дерут горло, лишь при помощи сока протискиваются в желудок. Там ведут себя смирно, и я успокаиваюсь. Выкурив с Размазней еще по сигарете, поговорив ни о чем и так и не дождавшись начала действий таблеток, ухожу смотреть фильм. Электрик не идет со мной, ему уже хорошо, судя по глазам, разбежавшимся в нормальное для других людей положение.
В красном уголке лучшие места были заняты. Мне уступил свое Остапенко, пересев к дружку Гусеву. Они пошушукались, поглядывая то
Фильм был не шибко интересный, смотрел его в полглаза, удобно развалившись в кресле, и время от времени почесывал ладони. Обычно левая у меня чешется к деньгам, а правая – к потере. Сегодня зудело в обеих – к чему бы это? Вскоре зачесались стопы. Я потер их о ножки кресла. Пока трешь – хорошо. Когда зачесались спина и грудь, я понял, что к приметам зуд не имеет никакого отношения. Чуяло мое сердце, что кайф по-разманински вылезет мне боком!
С фильма пришлось уйти. Не мог же я, сидя в первом ряду, без перерыва на потеху всему экипажу чесаться, как блохастая обезьяна. В каюте я быстро разделся и забрался под душ. Тело мое зудело так, будто по нему ползали гусеницы, в мешок с которыми меня засунули. Вода с трудом смывала их. Я стоял под струями с понурой головой, напоминая самому себе лошадь под дождем. В комнате зазвонил телефон. Я подождал: не ошиблись ли номером? К сожалению, нет. Голяком пробежал к аппарату, поднял трубку:
– Старпом.
На том конце молчали. Наверное, кто-то решил поиграть в дурачки. Хватит мне размазнинских игр. Швырнув трубку, я побежал в туалетную комнату, где, встав под струи воды, вспомнил, что обещал прийти после фильма к Раисе, – наверное, она и звонила. Подождет. Мое здоровье мне дороже.
Сколько времени я простоял под душем – понятия не имею. Точнее, сначала стоял, потом сидел на корточках, а потом – голым задом на резиновом коврике. Иногда на пару минут выбирался из-под струй, отдыхал от них, но зуд снова загонял меня назад. Когда чесотка оставила тело, я уже успел продрогнуть, чего со мной не случалось с тех пор, как прошли Босфор. Еле передвигая затекшие ноги и еле шевеля отсиженными ягодицами, наверное, покрытыми красными вмятинами в форме квадратов, я добрался до кровати и рухнул в нее, как сломанная ураганом мачта.
22
Наконец-то нас поставили к причалу. Случилось это рано утром, на моей вахте, и после швартовки я завалился спать и прокемарил глубоко, без кошмаров, до полудня. Когда проснулся, за иллюминатором гудел портовый кран, а в коридоре слышался пьяный хохот. Валюту никто из наших во Вьетнаме не берет, на перепродажу покупать здесь нечего, а на рисовую водку – ламойку, как наши ее называют, раздобывают, продав что-нибудь. У меня на этот случай припасены пара утюгов, зонтик и кое-что по мелочи – хватит, чтобы пьянствовать здесь целый год, потому что водка дешева, а наши товары дороги: цена блока сигарет равна месячной зарплате местного грузчика. Через грузчиков чаще всего и сбывают товар.
Я быстро нашел нужного мне вьетнамца. Маклаки всех стран похожи, носят на лице маску бесстрастности, довольно дырявую, а из дыр так и лезут наглость, жадность и трусость. Короткий разговор на «боди ленгвидж» – языке жестов, разбавленном небольшим количеством английских и русских слов, и взамен утюга у меня появилась толстая пачка донгов, которой хватит на несколько довольно веселых деньков. Не все на судне имеют склонность к подобного рода операциям, уверен, что Дед, прошедший идейно-политическую закалку на кораблях военно-морского флота, не сумеет фарцануть даже по приказу. Поэтому, переодевшись, иду к нему.
В каюте у старшего механика полумрак – несмотря на ошвартовку к причалу, «подводная лодка» все еще в боевом походе. Хозяин сидел за столом, курил, глядя на документы, разложенные веером. Что он мог увидеть в полумраке – понятия не имею. И вообще, удивительно было, что стармех занимается бумагами. Мне казалось, что он только пьет, спит, ест и изредка раздалбывает механиков и мотористов, обращаясь к ним на вы и не употребляя сокровенных богатств русского языка.
– По случае возвращения на землю имею честь пригласить вас в местный ресторан, – объявляю я официальным тоном. – Отказы не принимаются ни в какой форме.
– Видите ли... – начинает стармех, растягивая слова.
Хочет поставить меня в известность о наличии отсутствия наличных. Как будто я не знаю!
– Я угощаю, – перебиваю его, – долг платежом красен. Десять минут на сборы хватит?.. Жду вас у трапа.
Я заметил, что на берегу моряки ходят очень быстро, и чем дольше ходят, тем быстрее. Наверное, привыкают к сильному электромагнитному судовому полю, и на берегу им начинает чего-то не хватать, а нехватка этого чего-то вызывает чувство беззащитности. Еще сильнее это чувство проявляется, когда попадаешь в многолюдный, шумный город. Похожие друг на друга, низкорослые, черноволосые, смуглолицые людишки, переполнив улицы, куда-то идут и едут на велосипедах. Интересно было бы узнать, куда они идут или едут? На работу, что ли? Или это у них работа такая – шляться по улицам?
Припортовой ресторан, в который мы с Дедом зашли, явно знал лучшие времена. Он и сейчас ничего, но это уже хорошо сохраненное старое. Согнувшийся в поклоне пожилой, с морщинистым лицом официант, похожий на одетую обезьянку, скорее всего, тоже из лучших времен. Он проводил нас к столику, помог сесть. Столик стоит на открытой террасе, окруженной нешироким рвом, в котором медленно плавают большие рыбины, а дальше – клетками со зверьем и птицами. Прямо напротив нас резвятся обезьяны, похожие на раздетого нашего официанта, а в соседней с ними клетке сидит, просунув нос между прутьями, черный медведь с белой «манишкой». Медведь пристально смотрим на нас, принюхивается, шумно втягивая воздух, а потом издает звук, одновременно похожий и на рычание, и на скуление. Наверное, у него аллергия на бледнолицых. Заметив мой недовольный взгляд в сторону хищника, официант подобострастно улыбается и объясняет на приличном английском – капиталистическая выучка, – что зверь неопасен, клетка надежна. Потом он показывает на ров и предлагает выбрать рыбину. Я тыкаю пальцем в самую большую. Тут же второй официант, по моему мнению, мальчишка лет пятнадцати, ловит ее сачком и несет на кухню. Рыбина не помещается в сачке, хвост ее молотит мальчишку по рукам и груди. Пока ее готовят, первый официант приносит ламойку и закуски к ней: салат из недозрелой папайи и проросшего горошка, жареное мясо и креветки.
– Будем здоровы! – произношу я тост, наполнив рюмки тягучей мутноватой водкой.
– Будем, – мрачно соглашается Дед, а выпив, вытирает носовым платком лицо и шею. Рубец белого воротничка его рубашки посерел от пота. Ему жарко в костюме и галстуке, но я знаю, что мой совет снять пиджак и галстук останется без внимания.
Кроме нас в ресторане сидит компания из восьми человек, не белые, но и не вьетнамцы, наверное, с либерийского судна, которое разгружается неподалеку от нашего. Они пьют пиво из банок и о чем-то спорят, размахивая руками. А может, и не спорят, может, у них такая манера разговаривать на обыденные темы. Один из них жестом подзывает официанта, дает ему банку пива и показывает на медведя. Вьетнамец несколько раз кланяется и идет к клетке.