Мера прощения
Шрифт:
Фантомас разворачивается, как на строем смотре, через левое плечо и уходит, печатая шаг четко, но беззвучно, словно подошвы его сандалий подбиты ватой.
Минут десять я колочу грушу руками и ногами. Она постоянно меняет облик, превращаясь то в Ершова, то в Фантомаса, то в Размазню, то в Райку, то в Володьку. Последнему достается за то, что втянул меня в эту дурацкую историю. Чем глубже влажу в нее, тем большим кретином себя чувствую. Сидел бы сейчас на берегу, гулял по холодным улицам и вспоминал о тропической жаре только в бане, спал с женщинами,
Злой, но взбодренный, выбритый и вымытый, я прихожу на ужин. Рая приносит второе и на секунду задерживается у стола. Я молча смотрю на нее снизу вверх, она – на меня, и тоже как бы снизу вверх, и очень внимательно и жалеючи. Наверное, пытается угадать, изменяю я ей с поваром или нет. Дура, пора бы понять, что голубого во мне – одни глаза, ну, может, иногда что-нибудь из одежды. Ничего не сказав, она уходит в буфетную.
После ужина у нас крутят в красном уголке фильмы. Хмара сообщил мне утром, что нашел детектив, который лежал в коробке с названием известной кинушки о современной деревне, где крестьяне, обедая, держат вилку в левой руке, а в правой – нож. Так как большая часть нашего экипажа – выходцы из деревни и до сих пор не умеют держать вилку в левой руке, то кинушку эту мы бы до конца рейса не побеспокоили, не будь токарь дотошным, как компьютер. Раиса обязательно будет смотреть фильм, значит, у меня есть часа полтора на разборы с Размазней.
Поужинав, я захожу в буфетную. Стою у порога, смотрю, как Раиса моет посуду. Покрасневшие, распаренные руки быстро скользят по белым тарелкам с красным ободком. Она делает вид, что не замечает меня, но на щеке под кожей подрагивает жилка, и кажется, что по щеке пробегает дрожь. Оправдываться или извиняться я не собираюсь: глупо. Женщины этого не прощают, считают проявлением слабости, хотя усиленно убеждают мужчин в обратном. Выяснить, кто виноват, – еще глупее, потому что не любят, чтобы напоминали им об их ошибках, пробуют свалить вину на тебя, а не получится, хлопают дверью.
– После фильма приду, – говорю я. Вроде бы я ничего не помню, и в то же время тем, что не она ко мне, а я к ней приду, как бы извиняюсь.
Рая молчит, трет уже чистую тарелку, а жилка на щеке перестала дергаться. Я больше ничего не говорю, ухожу из буфетной.
Электрика Разманина я застал сидящим за столом, на котором одна банка манго стояла, а вторая лежала на боку, из нее вытекал желтый сок, – все, как в первый мой визит, лишь глаза были в нормальном для Размазни положении – в кучку у переносицы.
– Кайфуешь? – поинтересовался я.
– Нет, – испуганно ответил он и поднял опрокинутую банку. Ладонью он попробовал вытереть желтую лужу на столе, развез ее еще больше, а потом высушил руку о замызганную иллюминаторную занавеску.
– Мечтаешь?
– Нет.
Если сейчас спрошу: «Сидишь?», то опять услышу «нет». Надо заставить сказать «да», иначе будет отрицать все подряд, видимо, перемкнуло от страха.
– Да? – спрашиваю я.
– Да, – соглашается электрик и пытается сообразить, с чем именно согласился.
– Поужинал? – помогаю я ему, сажусь напротив и предлагаю сигарету.
Разманин берет сигарету, а затем уже отвечает:
– Да.
Закуриваем, пару минут сидим молча.
– Надоело стоять на рейде, – жалуюсь я. – А тебе?
– Угу.
– Сейчас бы на берег, размагнититься, водочки полкило откушать, – мечтаю я.
Электрик молчит, пытаясь сообразить, куда я клоню. Подсказываю ему:
– Настроение паршивое, а выпить нечего. У тебя одеколона нет?
– Нет.
– А лосьона?.. Чем ты после бритья пользуешься?
– Кремом, – отвечает он. Видимо, справился со страхом.
– Тоже неплохо... Жаль, я надеялся, может, у тебя чем-нибудь заряжусь.
– Я бы угостил, – сказал он и развел сожалеюще руками. Глаза его, прицеленные на вторую сверху пуговицу моей рубашки, как бы одновременно и обнимают меня за плечи, успокаивая, и словно облепливают паутиной.
Я жду, когда он закончит паучью работу и, убедившись, что я обездвижен и обезврежен, осмелеет полностью. Не верю, что у него нет ничего, шибающего по мозгам. И когда на его лице проклевывается подобие заискивающей улыбки, жалуюсь:
– Жизнь, мать ее! Что угодно бы отдал, лишь бы на несколько часов забыться!
Улыбка прочно обосновалась на губах Размазни. Он посмотрел на дверь, на иллюминатор, качнулся к переборке, точно хотел приложиться к ней ухом и проверить, не подслушивают ли. Видимо, обстановка не внушала подозрения, и электрик резко и скрипуче, напоминая треск при коротком замыкании, бросил:
– Дам!
– Что? – не понял я.
– Забыться, – шепотом объяснил он.
– Одеколон?
– Нет! – ответил он радостно.
– Гашиш?
– Нет!
– А что?
– Колеса.
– Снотворное?
– Обычные таблетки, – произносит он и гордо вскидывает голову, ожидая восхищенной оценки.
– Обычные? – не понимаю я. – А какой от них толк?
– Когда много проглотишь – кайф!
Что-то я раньше не слышал о таком, хотя среди моих знакомых каких только кайфоловов не было.
– Это не опасно? – на всякий случай интересуюсь я. – На мачту не полезу?
– Нет, просто балдеешь – и все, – успокоил Размазня.
Он достает из рундука обувную коробку, наполненную медикаментами, берет из каждой упаковки по две таблетки и раскладывает на столе на две кучки. Таблетки обычные, такие в аптеках без рецепта дают. Когда в каждой кучке набралось десятка по полтора, электрик спрятал коробку в рундук.
– И что дальше? – поинтересовался я.
– Теперь выпить, все вместе.
– Ну-ка, продемонстрируй, – подстраховался я.
Разманин смел одну кучку со стола в ладонь и кинул в рот, напомнив этим жестом мою бабушку, которая, порезав хлеб, всегда таким же манером собирала и съедала крошки. Запив таблетки соком манго, электрик ожидающе посмотрел на меня.