Мера прощения
Шрифт:
– Точно! – соглашается повар. – Я потом два дня отходил, Валька за меня готовила.
– Она ведь тоже тут была, – возражаю я.
– Была – куда же без нее?! Сидела до тех пор, пока второй помощник не сменился с вахты и не увел ее. Они еще поругались. Начальник рации заступился за нее, чуть не подрался со вторым.
– Она и с начальником?..
– Нет, Дмитрич – парень что надо. Просто они сидели в обнимку. Валька развалилась, говорит, пьяная, держи меня, Дмитрич. Он и держал. А тут...
– Так
– Она на диване сидела, не могла выбраться.
– Так тебя же не было, ты же ушел, – вспомнил я.
– Нет, я уходил с капитаном, а потом вернулся с артельщиком. И больше – никуда. Я Вальку не пускал. Пусть, думаю, душа у нее поболит!
– Душа?
– Ну да! Знаешь же, что душа человека находится под мочевым пузырем: чем он полнее, тем на душе тяжелее? Ха-ха-ха!.. – смеялся он так весело, будто сам придумал эту хохму.
– Значит, и начальник рации никуда не выходил?
– Конечно! Куда же он без Вальки пойдет?! Он, наверное, рассчитывался с ней за очки.
– Какие очки?
– Свои, какие же еще?! Она в начале вечеринки толкнула его, очки упали на палубу, а начальник сослепу наступил на них. Плакался потом, что не видит без них ни черта... Скажу тебе по секрету, я и его душу помучил – здорово, да?!
– Здоровее не придумаешь, – мрачно ответил я. – Передай мой стакан, пусть нальют полный.
– Правильно, давай выпьем по полному за нашу дружбу!
– Да, – соглашаюсь я и уточняю: – За нашу «душевную» дружбу.
Буду сидеть за столом и не выпускать повара, пока не кончится самогон, – последую примеру древних, которые убивали гонца, принесшего черную весть.
21
Пьяница из меня такой же паршивый, как и сыщик. И выпил-то чуть больше пол-литра, а мучаюсь похмельем третий день. Наверное, самогон был плохой, до сих пор, когда вспоминаю его вкус, из глубины живота к горлу подпрыгивает, как тугой мячик, тошнота. Тут еще жара проклятая. Лежишь в кровати, мокрый от пота, и чувствуешь себя сопливым ершом, законсервированным в собственном соку. Ничего неохота делать, лень шевелится, даже чтобы покушать. Съел бы, конечно, что-нибудь соленое и сочное, типа квашеной капусты, но ведь никакая гадина не додумается принести. Райка норов показывает: заглянула второго января утром в каюту, попросила, обращаясь на вы, чтобы вышел, мол, ей надо уборку сделать. Послал ее подальше вместе с уборкой.
Пойти, что ли, поругаться по рации с портовыми властями, потребовать постановки к причалу? Мероприятие, конечно, интересное. Самое главное, что они не скажут ни нет, ни да. Будут тараторить на паршивом, с примяукиванием, английском, сыпать через слово извинения, переводить разговор на другие темы – в общем, переливать воду с одного борта за противоположный и убеждать тебя, что Южно-Китайскому морю «осень-осень сколо тлуба». Повезло нашей стране с союзниками: имей таких – и противников не надо.
Нет, пора выбираться из консервной банки – каюты – и идти в спортзал. Истосковалась боксерская груша по моим кулакам, а они – по ней. Хорошая физическая встряска – лучшее лекарство от похмельной одури.
Не успел я размяться, как в спортзале появился старший матрос Дрожжин. Ко мне в каюту он почему-то стесняется приходить с докладом, который я называю «теплоходной сводкой Информбюро». Я обхожу грушу, чтобы она была на одной линии с Фантомасом и, нанеся серию коротких ударов, спрашиваю:
– Ну, что новенького?
– Второй помощник чуть не подрался с Гусевым – тот приставал к камбузнице – и пообещал, что оторвет ему яйца и повесит их на мачту вместо красных огней...
О-о, у второго помощника есть чувство юмора! Правда, довольно судоводительское. Как это я раньше не заметил за ним такого достоинства?! Встречаемся мы с ним обычно только в кают-компании, а там он настолько быстро работает ложкой или вилкой, напоминая землечерпалку, что не имеет возможности слово сказать.
– ...Бахтияр поссорился с поваром из-за того, что тот пошел к капитану на Новый год, а его не пригласили. Сегодня опять улыбаются друг другу.
Милые бранятся – только тешатся.
– ...Повар о вас говорил, что... – Фантомас замолкает. Ему не терпится выложить мнение повара обо мне, от волнения даже оторвал руку от швов и напоминает ныряльщика на краю вышки.
– Ну-ну, – разрешаю я.
– ...Повар, – повторяет, чтобы я на него не подумал, – говорил, что вы набивались к нему в...
– ...в любовники? – помогаю я и бью по груши от души, представив, что это Миша Ершов.
– Да.
– И как общественность отнеслась к этому заявлению?
– Весело: подначивают буфетчицу.
Мне показалось, что Дрожжин улыбнулся. А может, и не показалось, по крайней мере, оловянные глаза его стали похожи на ртутные и даже разок мигнули.
– Больше повар ничего не говорил?
– Нет.
Я опять бью, теперь уже представив, что это Фантомас. Что-то он еще хочет сообщить, наверное, следующую пакость обо мне.
– Дальше, – подталкиваю я.
– У меня одеколон и огуречный лосьон украли. Вчера днем.
– Кто?
– Не знаю, – обиженно отвечает Дрожжин.
– А кого подозреваешь?
– Разманина.
– Основание?
– Он вчера вечером чаморочный ходил.
– Мне кажется, он всегда такой.
– Нет, вчера был... – он никак не может найти подходящее слово.
– Чаморочнее? – подсказываю я.
– Да.
– Разберемся, – обещаю я. – Еще что?
– Все.
– Можете идти.