Мэри Роуз
Шрифт:
Несколько мгновений царило молчание. Затем Анна высвободила руки, встала и поцеловала его волосы.
— Доброй ночи, Сильвестр Саттон, — произнесла она. — Да хранят вас небеса. Раньше я думала, что жила напрасно и умираю напрасно. Но теперь я думаю, что, если у Бога хватает духу садиться играть со мной, значит, у меня неплохие карты на руках.
С тяжелым сердцем Сильвестр поднялся.
— Вы уверены, что мне пора уходить?
— Совершенно, очаровательный мой философ. И не возвращайтесь больше, а своего презирающего смерть господина Флетчера в случае нужды посадите на цепь. Если же волнения теперь, после вынесения приговора, улягутся и это будет возможно, вы придете на мою казнь? Было бы чудесно знать, что среди ликующей толпы есть кто-то, кто хоть немного грустит.
— Я буду там. И Энтони тоже.
Она улыбнулась и провела его к двери. Когда она велела послать за мастером Кингстоном, ему пришло в голову, что он забыл рассказать ей о своей женитьбе, но решил не делать этого.
Анна снова обернулась в дверях, обвила руками его шею.
— Сильвестр, — произнесла она, — можно мне задать последний вопрос? Преступление, в котором меня обвиняют… Был ли хоть миг, когда вы были не против совершить его со мной?
Он притянул ее к себе и поцеловал в губы.
— Да, — ответил он, не думая о том, правда ли это. — И я не сожалел бы об этом, а лопался бы от гордости.
Через два дня было объявлено, что король смилостивился и вместо мучительной кончины дарует преступникам быструю смерть на эшафоте. Приговор Анне Болейн будет приведен в исполнение в стенах Тауэра французским палачом, который работает не топором, а мечом и который отправит бывшую королеву в мир иной одним безболезненным ударом.
Сильвестр и Энтони жили в Суон-хаус. Днем Энтони ходил на всевозможные заседания при дворе, в дом гросс-адмирала, в гильдию кораблестроителей в недавно основанном Тринити-хаус, отвечавшую за навигацию на море. Ночами он сидел с Сильвестром без сна, слушал его, подливал ему воду в вино, пока Сильвестр не засыпал от усталости. Через несколько дней к ним присоединился Кранмер. Трое мужчин в основном молчали и двигались по дому осторожно, словно в одной из комнат лежал больной, которого нельзя было тревожить.
В ночь перед казнью Кранмера отвезли на собственной роскошной барке в Тауэр, чтобы принять исповедь Анны Болейн. Сильвестр и Энтони, не сговариваясь, решили не спать, пока лодка не привезет его обратно. И оказались правы, поскольку архиепископ в подавленном состоянии сидел на скамье и, похоже, был не в состоянии даже пошевелиться. Они перенесли его в теплый дом из-под мелкого дождя, укутали в одеяла. Сильвестр, который частенько наблюдал, как это делает его отец, нагрел ему кувшин вина с пряностями.
— Благодарю, — едва слышно произнес Кранмер.
Энтони и Сильвестр одновременно подняли руки.
Кранмер повернулся к ним лицом, на котором не было и следа его обычной теплой улыбки. Он не имел права делиться с ними тем, что жгло ему душу, что доверила ему Анна Болейн и с чем ему придется жить до конца своих дней.
— Не хотел бы я быть на вашем месте, ваше высокопреосвященство, — произнес Энтони. — Будь я богом, я бы положил рай к вашим ногам.
Назавтра было 19 мая. Безоблачное, по-летнему теплое утро было наполнено сладостью цветущего жасмина. Кранмера ждали при дворе, где он должен был присутствовать при подписании брачного договора между Генрихом, королем Англии, и леди Джейн Сеймур. Мисс Сеймур тем временем находилась в доме на Темзе под охраной братьев в ожидании пушечных выстрелов, которые возвестят о том, что ее жених — снова свободный мужчина.
— Мы немедленно едем в Уилтшир, в родительский дом леди Джейн, где состоится венчание, — сообщил Кранмер, снова садясь в лодку. Глаза его так опухли, что он с трудом видел дорогу под ногами.
Вторая предоставленная архиепископским дворцом лодка отвезла Энтони и Сильвестра к стенам Тауэра, не привлекая излишнего внимания. Пятеро мужчин, которых вместе с женой короля обвиняли в прелюбодеянии — среди них был и обвиненный в инцесте Джордж Болейн, — были обезглавлены еще два дня назад на Тауэрском холме. Поросший травой квадрат, на котором плотники возвели эшафот для Анны, находился в более укромном и защищенном уголке. Только люди, жившие за стенами, да парочка приглашенных имели право присутствовать на казни. Не было ни яблок в меду, ни бузинного вина, ни жонглеров, ни ходулочников, а потом — ни музыки, ни танцев. Только перешептывания, шиканье и два ряда барабанщиков.
Перед Энтони, облаченном в униформу капитана флота, расступались зеваки. Он обнял Сильвестра и повел его к деревянному эшафоту. Сильвестр должен был стоять здесь ради Анны, не прятаться в толпе. «Приветливое и немного грустное лицо».
Забили барабаны. Энтони еще крепче сжал руку на талии Сильвестра, словно хотел уверить его, что он не упадет, что бы ни случилось. Они не переглядывались, не разговаривали.
Прежде Сильвестр всегда видел Анну в ярких красках, в гладких шелках, расшитой золотом парче, кружевах и бархате. У нее был исключительный вкус, смелый и изысканный. И когда увидел ее в простом белом балахоне, ему показалось, что она обнажена.
Ее сопровождали лишь две камеристки. Темные волосы, без сомнения, подобранные, были спрятаны под чепцом.
Когда она вошла в переулок, Энтони опустился на колено. Сильвестр с облегчением последовал его примеру. Таким образом они в последний раз выказали уважение королеве — единственные люди, стоявшие на коленях в толпе зевак, жадно вытягивавших шеи. Анна шла не останавливаясь. И только на ступеньках лестницы она на мгновение повернулась и бросила на него взгляд.
Какой-то миг Сильвестр колебался, смотреть ли, — как колебался в доках Портсмута и в темнице Клинк. Но смотрел. Потом он не мог вспомнить, что говорила Анна, но голос ее казался ему очаровательным. Все произошло невероятно быстро. Она опустилась на колени, но ей не пришлось наклоняться и класть голову на плаху. Один из слуг завязал ей платком глаза, французский палач замахнулся. Лишь негромко свистнул меч, и все было кончено. Голова Анны упала на солому, развязался чепец, и пушки вдоль Темзы возвестили о том, что нет больше великой шлюхи.
Сильвестр пришел в себя только тогда, когда уже сидел в барке вместе с обнимавшим его Энтони, а они подплывали к причалу у Суон-хаус. Он хныкал, как маленький ребенок, не мог дышать от всхлипов и соплей.
Энтони вытер ему нос рукавом своего красивого жакета, затем помог подняться по сходням и повел к дому, в огород за выкрашенным зеленой краской забором. Сильвестр взвыл, словно раненый зверь.
Энтони сомкнул руки у него за спиной и обнимал его, пока Сильвестр плакал навзрыд. Наконец всхлипывания прекратились — хотя бы ради того, чтобы перевести дух. Энтони вытер ему нос другим рукавом.
— Я никогда не пойму, как ты можешь быть таким храбрым, — хриплым голосом произнес Сильвестр. — А я такой размазней.
— А я никогда не пойму, почему можно называть храбрым человека, который не обращает на жизнь особого внимания, — ответил Энтони. — А человека, который упорствует и умом, и сердцем, — обвинять в отсутствии мужества.
А потом он сделал то, чего никогда прежде не делал, хотя так поступают многие мужчины: он поцеловал Сильвестра в обе щеки.
— Мне нужно уехать сегодня.