Месть Владигора
Шрифт:
Любава же, продолжая заниматься врачеваньем ран, сказала брату:
— Владий, попомни мои слова: что бы ни сказали тебе завтра синегорцы, хладнокровие храни и будь мудрым, каким всегда ты был. За что-то, понимаю, невзлюбил тебя Перун, но ведь его нрав переменчив: сегодня — буря и непогода, громы сотрясают небо; завтра же — ни туч на небе, ни ветра, ни громов. Все проходит, брат мой милый. Будь же тверд в беде. Сам вспомнить можешь, чего мы только не перенесли с тобой когда-то. Ну, полежи, оставлю теперь тебя…
Князь снова на постель прилег. Так тяжко было на душе — хоть вой, хоть убегай подальше. Со стороны стана через отворенное волоковое оконце доносились стенания, плач жен и дочерей тех воинов, которых из-под Пустеня неживыми принесли. Никогда прежде не слышал он бранных слов от своих подданных, обращенных к нему, позоривших его, князя, теперь же люди распустили языки вовсю.
«А может быть, я на самом деле дурной правитель?» — подумал неожиданно Владигор, потом встал, задвинул оконце, снова лег на постель и закрыл голову тяжелым тулупом и не слышал уже, как выли женщины, как ругались воины, как пели они на возведенном над братской могилой кургане старые боевые песни, славившие былые, удачные для синегорцев битвы, и как потом, качаясь, потому что выпили немало крепкой браги, в обнимку ходили по стану, грозя дому Владигора кулаками. И многие из них с угрозой говорили:
— Ужо тебе! Доживи до завтра, милый князюшка наш Владигор!
Утро нового дня разбудило Владигора не светом, не заливистыми трелями птиц, славивших весну, а каким-то неясным гулом — точно гудел огромный осиный рой, угрожающе и непрерывно. Любава отворила дверь, с трудом скрывая волнение, сказала:
— Владигор, весь народ собрался. Просят князя. Помни…
— Все помню! — решительно сбросил на пол свои сильные ноги Владигор.
Ночь словно сняла с его сердца тяжкий жернов стыда. Нечего было стыдиться Владигору, и вновь ему хотелось править этим народом, который без него, как овцы без вожака, погиб бы, не зная, куда брести.
— Любава! — встав во весь свой могучий рост, громко и уверенно сказал Владигор. — На улицу перед крыльцом вели вынести скамью да покрой ее красным, самым, дорогим сукном, чтобы до земли свисало. Да позови челядника Ерошку — я княжий свой наряд надевать стану!
Скамья уже давно стояла у крыльца домика, где жил князь, но Владигор выходить к народу не спешил, и синегорцев, хмельных со вчерашней тризны, это раздражило. Все громче, слышал Владигор, раздавались крики, требующие немедленного выхода князя к народу, «покуда его силой не вывели». Наконец дверь широко распахнулась, и князь вышел из избы.
Многие, кто еще совсем недавно слал хулы князю, оторопело примолкли, увидев, сколь величав и прекрасен облик повелителя Синегорья.
Широкие плечи его покрывала дорогая мантия, свисавшая сзади до самых пят. Скреплена она была сейчас не на правом плече, а под подбородком, и скрепой служила большая золотая запона с какимто ярко блиставшим камнем. Запона не мешала видеть и толстую гривну, охватившую кольцом белую княжескую шею. Из-под шапки с широким куньим околом ниспадали на плечи прекрасные кудри Владигора, тщательно причесанные гребешком.
Свита князя была перетянута на чреслах поясом чудной работы, украшенным литыми пластинами с замысловатым рисунком. За поясом — кинжал в драгоценных ножнах, при правом бедре — Светозоров меч, с которым Владигор никогда и не расставался.
Князь неторопливо, чинно сел на лавку, руку правую положив на рукоять меча, а левой — опершись о колено. Сурово сдвинув брови, смотрел себе под ноги, будто синегорцы недостойны были, чтобы повелитель одаривал их взором. Выждав время, гордо вскинул голову и спросил:
— Значит, силой меня из дому вывести хотели, люди?! А?!
Синегорцы, словно очарованные блестящим видом князя и гордой его осанкой, молчали, никто не желал брать на себя обязанности говорить за всех. Но выкрик таки раздался:
— Да, хотели, княже! Силой, силой!
Владигор привстал, чтобы лучше разглядеть смельчака, спросил:
— А это кто же такой ретивый, который силой князя своего выволакивать собрался? Или ты, кто прячешься сейчас за спинами, меня повыше, поблагородней, познатнее будешь?
И вдруг волна возмущения прокатилась по толпе стоящих перед Владигором мужчин и женщин, детей и стариков, и загомонили люди, набираясь смелости от своих соседей. В одно крикливое и злое существо превратились люди, вспомнив все свои обиды и выпуская их наружу, точно воронов из клетки:
— Все ретивые!
— Каждый тебе скажет, что таких, как ты, из горницы за шкирку выволочь не зазорно будет!
— Нет у нас князя, коли наш-то из огня да в полымя свой люд посылает!
— Чего ж тебя, касатик-князь, на погребении да на тризне не видали? Или совестно было на побитых синегорцев смотреть? А их ведь сто и три человека в могилу уложили, все наилучшие бойцы, у них женки, робятки остались!
— Не по твоей ли вине, княже, погибли они?
— По его!
— По княжей вине!
Владигор ясно видел, что вся эта многотысячная толпа ненавидит его и вот-вот бросится к нему, чтобы сорвать княжие одежды, схватить, бросить на землю, растерзать его. Похоже, понимали это и стоявшие по обе стороны от Владигора Бадяга и Велигор, поэтому их левые руки оглаживали рукояти мечей, чтобы в страшную минуту быстро выхватить клинки из ножен и попытаться отбиться от бунтовщиков.
Вдруг толпа раздалась в разные стороны и выдавила из себя ватагу человек в пятнадцать, одетых кто в простую рубаху, кто в шубейку, кто в кольчугу. Сразу уловил в их обличье Владигор желание пощеголять своей свободой при общении с князем. Все они были в изрядном подпитии, поддерживали друг друга, обнимались, ноги их скользили на разжиженной весенней земле. Возглавлял эту ватагу дружинник Кудрич.
Таким Владигор его никогда не видел. Шапка у Кудрича была заломлена на затылок, длинная рубаха разорвана от шеи до пупа, а на сапогах налип толстый слой грязи. Но не забыл Кудрич опоясать себя мечом, висевшим не сбоку слева, а где-то посередке, между широко расставленных ног. Кудрич тоже был изрядно пьян.
— Владиго-о-ор! — громко закричал он, поднимая руку. — Я избран народом, чтобы молвить тебе слова правды, хоть и то, что говорит здесь синегорский люд, тоже правда истинная!
Любава, гневно сверкнув глазами, шагнула к Кудричу: