Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 3: Возможное и действительное в социальной практике и научных исследованиях
Шрифт:
Как видим, возможны миры, которые будучи выразимы логически, не выразимы в отражающем лексическую организацию языка существующем словаре политико-правовых отношений. Тем самым, помимо интересов сторон, нацеленных на достижение максимального результата, конфликту способствуют и антонимическая организация естественного языка. Так, существуют специальные обозначения только для антонимических отношений (бинарных противопоставлений, оппозиций) – «мир» – «война», а двучленная оппозиция – это и есть семантическая форма конфликта (подробнее см.: [Лотман, 1992; Золян, 1999]). Что касается иных типов отношений, то соответствующие обозначения отсутствуют – в языке оказываются невыразимы такие отношения, как (~1) & (~2), равно как и (~4) & (~3) – «ни мира, ни войны», поскольку антоним «мира» в естественном языке – это «война», и наоборот 18 . Это, конечно же, сужает спектр лингвистических выражений для логически и физически возможных состояний. Соответственно, эти состояния оказываются исключены из рассматриваемого политико-правового горизонта предпочтений.
18
Разумеется, мы несколько схематизировали реальную картину – в языке возможны не только бинарные лексические оппозиции, а также такие многочленные, как: «мужчина – женщина – гермафродит – человек», где предпоследний член совмещает признаки первых двух, а в последнем происходит нейтрализация этих признаков. Кроме того, возможны описательные выражения (типа приведенного «ни мира, ни войны», или же: «ни в городе Иван, ни в селе Селифан»), а также особый риторический прием – оксюморон – «мирная война», «живой труп» и т.д. В некоторых случаях к подобным выражениям приближаются и термины политического лексикона, напоминающие словообразовательные модели Орвелловского «двоемыслия» (doublethink): например, модное в последнее время выражение «peace-enforcing» – его переводом должно служить скорее выражение «военный мир», «мир, достигаемый и поддерживаемый посредством войны», нежели «принуждение к миру». Очевидно, однако, что все эти средства лежат на периферии лексико-семантической и семантико-синтаксической организации языка.
Так что речь может идти о двух политических процессах – том, который декларируется и требует однозначности (и кроме того, может быть описан средствами языка), и том, который хотя и игнорируется в политических описаниях (как де-юре несуществующий), но тем не менее определенным образом соотносится с реальностью (как недолжное де-факто). Для этого игнорируемого процесса предложенные формулы оказываются более адекватным инструментом описания, и реальная практика политических решений в самом деле склоняется к парадоксальной формуле:
Именно такое состояние, при котором не реализуются одновременно как лучшие, так и худшие для сторон возможные состояния дел, в результате оказывается наиболее устойчивым (поскольку лучший для одной из сторон мир оказывается худшим для другой). Поэтому, наблюдая реальную историю Карабахского конфликта начиная с 1988 г. 19 , можно заметить маятникообразное возвращение к такому состоянию дел: после силовых попыток добиться лучшего (и в языковом отношении однозначного) политического решения устанавливается неопределенная ситуация: неопределенная как в отношении статуса, так и ситуации мира/открытого противостояния. Если вначале преобладает логика силовых решений – как инструмент «реальной» политики, то на следующем этапе она уступает место логике предпочтений.
19
Наше видение Карабахского конфликта изложено в [Золян, 2001].
Покажем это на двух примерах – первая ситуация имела место в рамках СССР, вторая – после распада СССР. Так, в 1988 г., после того, как высшие органы власти Армении и Азербайджана приняли взаимоисключающие решения, соответствующие состояниям (1) и (2), интенсивно обсуждались следующие возможности: повышение статуса автономии Нагорного Карабаха вплоть до придания ему статуса союзной республики, а также прямое президентское правление или прямое подчинение союзному центру. Все эти варианты если и не укладывались в формулу ((~1) & (~2)), то приближались к ней. Был создан так называемый Комитет особого управления (КОУ), который, безусловно, был шагом по выводу Карабаха из административного подчинения Азербайджану и в случае его более продолжительного существования привел бы к реализации ситуации «ни Армении, ни Азербайджану». При этом хотя и имели место постоянные столкновения между проживающими в Карабахе армянами и азербайджанцами, но их масштаб и интенсивность были намного ниже, чем в предыдущий и последующий периоды (имело место состояние «ни мира, ни войны» – ((~3) & (~4))). Изменение ситуации в 1989 – начале 1990 г. – расформирование Комитета особого управления и попытки союзных властей восстановить административное подчинение Карабаха Азербайджану, т.е. восстановить состояние (2), – приводят к эскалации конфликта и его переходу в вооруженное противостояние.
Следующий этап наступает после распада СССР. Состояние ((~1) & (~2)) уже может быть реализовано не как подчинение союзному центру, а как провозглашение независимой Нагорно-Карабахской Республики, либо же как некоторая форма международного протектората со стороны ООН, ОБСЕ, СНГ и т.п., или же как (кон)федеративные или договорные формы отношений между Нагорным Карабахом, с одной стороны, и Арменией и Азербайджаном – с другой. К настоящему времени первый вариант был реализован в решениях властей Нагорного Карабаха (1991– 1992) и состоявшимся в конце 1991 г. референдума, возможности третьего варианта обсуждались, хотя и без особого успеха (к этому варианту могла бы привести идея «общего государства», выдвинутая в 1999 г. посредниками – Минской группой под эгидой ОБСЕ, а также неофицильный проект «Пакт стабильности для Южного Кавказа», выдвинутый группой Эмерсо на – CEPS 1999). Аналогичные промежуточные варианты были реализованы и в случаях других конфликтов (наиболее известные случаи – это Кипр, Дейтонское соглашение по Боснии, первоначальный вариант соглашения по Косово – до ситуации международного признания независимости Косово). Закономерно, что во всех этих случаях реализуется состояние ((~3) & (~4)) – нет боевых действий, сохраняется состояние «не-войны», но за счет значительного международного военного присутствия (войска ООН на Кипре и в Боснии, НАТО в Косово), а также высокой степени вооруженности сторон конфликта. В случае Карабаха международное военное присутствие отсутствует, но ситуация «ни мира, ни войны» зафиксирована в заключенном между Азербайджаном, Арменией и Нагорным Карабахом при посредничестве России соглашении о прекращении огня 1994 г.
Как видим, в реальном пространстве политических процессов могут оказаться наиболее устойчивыми, в том числе и во временном отношении, промежуточные неопределенные схемы. Их неопределенность заставляет думать (или создает такую иллюзию), что в будущем они должны воплотиться в более определенные «окончательные» решения. Но можно допустить, что если и не во всех, то во многих случаях наша уверенность в возможности «окончательных» решений диктуется языком – как обыденным, так и языком международного права и политики. Напротив, реальная практика показывает, что устойчивость или неустойчивость промежуточных решений
оказывается в зависимости от того, насколько они приближаются к «окончательным» – так, в случае Карабахского конфликта эскалация насилия возникала тогда, когда состояние дел приближалось к реализации либо состояния (1), либо (2) – одна из сторон начинала действия, направленные на срыв реализации худшего для нее состояния. Устойчивость / неустойчивость подобных схем будет зависеть от того, насколько строго выполняются промежуточные «недоопределенные» условия, не являющиеся «худшими» ни для одной из сторон, и не происходит ли их «ухудшение» для какой-либо из сторон.
Если обратиться к документам, в которых описывается текущая ситуация, можно заметить, что в них наличествует попытка преодолеть ограниченность языковых средств за счет введения особых модальных операторов – это описание ситуации де-факто и описание ситуации де-юре. Такой язык, использующий два типа модальности, смягчает жесткость исходных установок и позволяет описывать политическую ситуацию как в ее декларируемом участниками процесса виде («де-юре»), так и в их реальном видении («де-факто»). Но тем не менее подобное преодоление языка еще не является достаточным. Оно обрекает на лингвополитический дальтонизм (или орвелловское «двоемыслие») – не имеющие референции к реальности термины и схемы обретают статус долженствующего быть, в то время как описывающие реальность – как нечто недолжное, хотя и имеющее место. Тем самым сама реальность выступает как нечто недолжное и требующее «редактирования» или устранения. Поэтому требуется более радикальный пересмотр используемого языка 20 . Так, основываясь на идеях Ю.М. Лотмана [Лотман, 1992], можно рассмотреть возможности такого мета- и самоописания политических и социокультурных процессов, которое, во-первых, основывалось бы не на бинарных противопоставлениях (оппозициях), а на многочленных и градуальных, а во-вторых, использовало бы принцип множественности языков описания и точек зрения.
20
В логической семантике дело обстоит «проще» – каждый исследователь волен предложить некий новый формальный язык, что применительно к логике предпочтений и было сделано в: [Bienvenu, Lang, Wilson, 2010]. К сожалению, конструкция предложенного соавторами языка, как нам представляется, не предусматривает какой-либо соотнесенности с естественными языками.
Что касается полученных нами результатов, то они могут быть развиты в двух направлениях: с одной стороны, это последующая формализация, с другой стороны, напротив, это многоаспектная содержательная интерпретация. Так, абстрагируясь от реалий Карабахского конфликта, можно, основываясь на идеях различных версий модальной логики и модальной семантики (логики предпочтений, временной логики, семантики возможных миров и т.п.), предложить формализацию и дать логическую интерпретацию основным понятиям конфликта и моделям их решения. В частности, перспективным представляется: a) экспликация понятия компромисса (не лучшее, но и не худшее ни для одной из сторон множество миров), b) представление приемлемого решения конфликта как образа будущего, совместимого с горизонтом предпочтений участников, c) описание этого решения как процедур, позволяющих от дизъюнктивных формул, т.е. от исключающих друг друга набора миров, перейти к конъюнктивным, т.е. совместимым друг с другом. Такой подход может привести к изменению методологии поиска оптимального решения – это отход от попыток найти «лучший» мир, который может оказаться худшим для другой стороны, и основываться не на том, чего хотят стороны конфликта, а обезопасить их от того, чего они не хотят.
Полученная схема может быть применена как к собственно Карабахскому конфликту, так и к существующей практике разрешения конфликтов в целом. Как и любой другой, Карабахский конфликт может осмысляться по-разному: могут меняться представления о сторонах конфликта и их позициях, его содержании и принципах решения. Мы попытались воспроизвести официальную международную позицию, зафиксированную в формате ведущихся переговоров по проблеме Нагорного Карабаха. Но могут быть и иные: например, в качестве сторон могут быть рассмотрены Азербайджан и Нагорно-Карабахская Республика, или же армянская и азербайджанская общины Нагорного Карабаха, под содержанием конфликта могут пониматься не интересы сторон, а соотнесенность между принципами территориальной целостности и самоопределения, или как соответствует «факт независимости страны с ее существованием при правлении другой страной» [Вригт, 1986, с. 415]. Безусловно, каждая подобная интерпретация будет не просто ничего не меняющей иллюстрацией, но потребует в том числе и изменения аппарата, но в целом принципы описания вполне применимы к спектру самых различных содержательных интерпретаций Карабахского и других конфликтов.