Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 3: Возможное и действительное в социальной практике и научных исследованиях
Шрифт:
Между тем потребность в концептуализации перемен в социально-политической и экономической сферах становится сегодня одним из наиболее серьезных вызовов науке об обществе. Интенсивность сдвигов и новаций в них сейчас такова, что с полным основанием позволяет рассматривать развитие исторических, социально-политических и экономических процессов в рамках целостной мировой системы в одном ряду с другими интенсивно эволюционирующими системами (как правило, биологической природы). Общая характеристика таких систем – их способность к самоорганизации, что, в частности, создает для их исследователя трудноразрешимую задачу, поскольку, говоря словами И. Пригожина и И. Стенгерс, определение системы приходится «модифицировать в ходе ее эволюции» [Пригожин, Стенгерс, 2000, с. 172]. Проблемы и ограничения, обнаруживающиеся в ходе исследования систем подобного уровня сложности и изменчивости, выявляют существенные методологические лакуны соответствующих предметных дисциплин, неэффективность их понятийного аппарата для понимания природы происходящих в этих сферах эволюционных изменений…
Между тем, обращаясь к трудам мыслителей конца XVIII – начала XIX в., стоявших у истоков формирования методологии современной науки об обществе,
Начнем с И. Канта, у которого можно найти важные для понимания характера исторического развития и определения его перспектив методологические идеи. Как известно, продолжая и критически развивая, переосмысливая традиции Просвещения, Кант выводит разум за рамки природной необходимости, более того – противопоставляет ей, понимая его как сверхприродное, сверхчувственное начало в человеке. Исследуя нетождественность и фундаментальные различия природного закона и закона нравственного, Кант отмечает, что в основе закона природы лежит причинность, тогда как в основе нравственного закона, формирующего человеческое поведение, лежат закономерности осуществления свободы, т.е. целеполагания и целедостижения, в совокупности составляющие его, как нравственного существа, субъективную телеологию. Философия истории Канта непосредственно проистекает из такого противопоставления природы и разума, которому соответствуют два возможных подхода к истории.
Один из них – это подход естественно-научный, или теоретический, подобный тому, с помощью которого изучаются закономерности и причинно-следственные связи природных явлений. В его основе лежат представления о том, что совокупной жизни человеческого рода, формируемой проявлениями отдельных и разнонаправленных, не имеющих согласованного плана человеческих воль, управляемых к тому же скорее не разумом, а инстинктом, тем не менее присущ закономерный характер. Так, в работе «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» И. Кант пишет: «…Человеческие поступки, подобно всякому другому явлению природы определяются общими законами природы. История, занимающаяся изучением этих проявлений, как бы глубоко ни были скрыты их причины, позволяет думать, что если бы она рассматривала действия свободы человеческой воли в совокупности, то могла бы открыть ее закономерный ход; и то, что представляется запутанным и не поддающимся правилу у отдельных людей, можно было бы признать по отношению ко всему роду человеческому как неизменно поступательное, хотя и медленное, развитие его первичных задатков»; при этом, «…когда… отдельные люди и даже целые народы… каждый по своему разумению и часто в ущерб другим, преследуют свои собственные цели, то они незаметно для самих себя идут к неведомой им цели природы как за путеводной нитью и содействуют достижению этой цели, которой, даже если бы она стала им известна, они бы мало интересовались» [Кант, 1995, с. 423]. Более того, именно эта сохраняющаяся до настоящего времени неспособность человеческого рода в целом к разумному целеполаганию и обеспечивает возможность изучения его истории как естественного и закономерного процесса: «Поскольку нельзя предполагать у людей и в совокупности их поступков какую-нибудь разумную собственную цель, нужно попытаться открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы, на основании которой у существ, действующих без собственного плана, все же была бы возможна история согласно определенному плану природы» [там же, с. 424]. А вместе с тем она же позволяет рассчитывать на возможность «…беспорядочный агрегат человеческих поступков, по крайней мере в целом, представить как систему» [там же, с. 434].
Ключевым механизмом, благодаря которому хаотическая совокупность действующих по произволу или в силу обстоятельств людей порождает «законосообразный порядок» их социального бытия, является, по Канту, их антагонизм в обществе или, иными словами, «недоброжелательная общительность людей… их склонность вступать в общение, связанная, однако, с всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением» [там же, с. 426], задатки чего, по мнению Канта, явно заложены в человеческой природе. Именно это противоречие социального бытия человека (который «своих ближних не может терпеть, но без которых он не может и обойтись»), т.е. необходимость общения с себе подобными и в то же время стремление к автономии, диктуемое «желанием все сообразовывать только со своим разумением» и уклоняться от того, чтобы быть орудием чужой воли, – именно это и открывает, по Канту, перспективу «превратить грубые природные задатки нравственного различения в определенные практические принципы и тем самым патологически вынужденное согласие к жизни в обществе претворить в конце концов в моральное целое» [там же].
Эта перспектива облекается им в формы «всеобщего правового гражданского общества»; его достижение является «величайшей проблемой для человеческого рода, разрешить которую его вынуждает природа». Это общество, «в котором максимальная свобода под внешними законами сочетается с непреодолимым принуждением, т.е. совершенно справедливое гражданское устройство, должно быть высшей задачей природы для человеческого рода, ибо только посредством разрешения и исполнения этой задачи природа может достигнуть остальных своих целей в отношении нашего рода. Вступать в это состояние принуждения заставляет людей, вообще-то расположенных к полной свободе, беда, и именно величайшая из бед – та, которую причиняют друг другу сами люди, чьи склонности приводят к тому, что при необузданной свободе они не могут долго ужиться друг с другом… Эта проблема, – подчеркивает автор, – самая трудная и позднее всех решается человеческим родом» [Кант, 1995, с. 427–428].
Одним из необходимых и закономерных этапов на пути решения этой задачи является «установление законосообразных внешних отношений между государствами», для чего приходится преодолевать ту же самую необщительность, но теперь уже перенесенную на уровень межгосударственной политики. «Природа, таким образом, опять использовала неуживчивость людей… как средство для того, чтобы в неизбежном антагонизме между ними найти состояние покоя и безопасности; другими словами, она посредством войн и требующей чрезвычайного напряжения, никогда не ослабевающей подготовки к ним, посредством бедствий, которые из-за этого должны даже в мирное время ощущаться внутри каждого государства, побуждает… после многих опустошений, разрушений и даже полного внутреннего истощения сил к тому, что разум мог бы подсказать им и без столь печального опыта, а именно выйти из не знающего законов состояния диких и вступить в союз народов, где каждое, даже самое маленькое, государство могло бы ожидать своей безопасности и прав не от своих собственных сил или собственного справедливого суждения, а исключительно от такого великого союза народов (foedus Amphictyonum), от объединенной мощи и от решения в соответствии с законами объединенной воли» [там же, с. 429–430].
Уже этот довольно абстрактно сформулированный прогноз мирового развития спустя более двух столетий нельзя не признать успешно реализующимся. Несмотря на целый ряд дисфункций, привносимых в межгосударственный правовой порядок многочисленными проявлениями имперской и гегемонистской политики ряда так называемых «великих держав», общая тенденция развития межгосударственных отношений последних десятилетий (впрочем, так же как и более пространный временной мегатренд, сформированный еще во времена Канта в ходе английской промышленной и либеральной революции конца XVIII – начала XIX в.) свидетельствует о том, что, в точном соответствии с логикой Канта, именно все более ясно осознаваемые угрозы и риски взаимного уничтожения соперничающих глобальных политических субъектов побуждают их к выработке регулирующих мировую политику принципов и «законов объединенной воли». Более того, предсказание Канта о том, что бедствия, порождаемые «варварской свободой уже образовавшихся государств» и опустошительными войнами между ними, «…заставляют наш род найти закон равновесия для самого по себе благотворного столкновения между соседними государствами, вызываемого их свободой, и создать объединенную власть для придания этому закону силы, стало быть, создать всемирно-гражданское состояние публичной государственной безопасности» [Кант, 1995, с. 431], оказывается сегодня на редкость созвучным планам формирования глобальной антитеррористической коалиции держав и построения нового мирового порядка, основанного на принципах права, свободы и демократии.
Однако нельзя не отметить, что понимание существа исторического развития у Канта несравненно глубже и основательнее конъюнктурных идеологических конструкций современных политиков. Кант заранее указывает на ограничения и скрытые противоречия, имманентно присущие описываемым им стихийным процессам осуществления целей природы в человеческой истории. В качестве неизбежных следствий процессов интеграции и универсализации мировой политики он обращает внимание на известное «ослабление» сил человечества, а также на сохраняющуюся при этом практику отвлечения сил государства от задач нравственного совершенствования общества и его граждан, что создает угрозу морального краха современной цивилизации на фоне ее небывалых и ошеломляющих успехов в «материальной» сфере 23 . Для каждого человека, в том числе и облеченного политической властью и наделенного правом навязывать свою волю другим людям, указывает Кант, его собственной животной природой предопределена неизбежность «злоупотребления своей свободой в отношении своих близких». Более того, «…как разумное существо, он желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя исключение» [там же, с. 428]. Такая природно обусловленная коллизия создает для политики и понимания исторического процесса немалые трудности, поскольку требует некоей верховной воли, способной сломить и подчинить волю отдельного человека «общепризнанной воле». Однако в эпоху Просвещения, а тем более в наше время весьма затруднительно указать на субъекта такой верховной воли (будь то единовластный правитель или «сообщество многих избранных для этой цели лиц»), не имеющего изъянов, свойственных человеческой природе. Итоговый вывод Канта в этом смысле весьма неутешителен: «…из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого. Только приближение к этой идее вверила нам природа» [там же, с. 428–429].
23
По этому поводу Кант прозорливо замечает: «…все доброе, не привитое на морально добром образе мыслей, есть не более как видимость и позлащенная нищета» [Кант, 1995, с. 431–432].
В этом пункте Кант по существу останавливается в разработке логики самореализации человеческого рода как обретения им способности к разумной воле и подчинения ей присущих ему природных инстинктов. Возможности кантовского практического разума в вопросе предвидения грядущего исторического развития оказываются достаточно ограниченными. Провозглашая целью человеческого рода осуществление идеалов свободы и разума, т.е. обретение способности действовать в соответствии не с природной необходимостью, а в первую очередь с нравственным долгом, Кант оставляет без подробного рассмотрения вопрос о том, каким путем возможно осуществить эту историческую трансформацию.