Между нами секрет
Шрифт:
Жаров еще толком ничего не сказал, а я уже верю. Безнадега, да?
Силюсь продолжить, пробую подступиться с разных сторон, но будто ком в горле стоит. Вместе с выдохом, что не укрывается от Ярика, сажусь на таком расстоянии, чтобы загребущие руки не дотянулись до меня.
– Как… Как ты… – пытаюсь склеить из нелепых, разрозненных слов предложение. – Как ты справился там? – вымучиваю наконец.
– Справился. Это действительно именно то, что интересует тебя?
Взгляд с прищуром будит только заснувшие мурашки.
– Да, – говорю
Ярик пожимает плечами, словно ему все равно, о чем вещать, берет небольшой камушек и швыряет далеко-далеко. Порывисто, выдавая нервозность.
– Страшно было, – признается, ничуть не стесняясь. – Когда выкидывают из теплого, комфортного гнезда, всегда страшно. Мол, грохнулся – ползи. С переломанными ногами, сам и как хочешь. Ну это я, обиженный на весь мир, так считал. Сейчас понимаю, что отец не оставил одного, позаботился обо мне, доверив Кристине, – говорит о крестной, младшей сестре отца. – Общий язык мы нашли легко, но в Беверли-Хиллз, конечно, пришлось начинать с нуля.
Я подгибаю под себя ноги, чтобы принять позу лотоса, а сама всем существом тянусь к Ярику.
– Первый год было особенно тяжело. Я вообще не понимал, за что браться, с чего начать. Руки опускались. А потом благодаря нелепой драке в колледже познакомился с Майклом. – Я вспоминаю вечно мелькающего на его фотографиях чернокожего парня. – Он чуть ли не силой затащил меня и в футбольную команду, и в тусовку свою. Постепенно вроде бы и учеба наладилась. Ну а позже Крис подсуетилась, чтобы на финальном матче сезона меня спонсоры заметили. Так я получил билет со спортивной стипендией в Калифорнийский. И все было прекрасно, пока… – ухмыляется, – окончательно не запуталось.
Он говорит о спорах с отцом насчет этих драфтов-отборов или бизнесе? Или о чем-то другом? О ком-то?
– Ты больше не хочешь играть? – хватаюсь за соломинку и почти улыбаюсь, когда Жаров продолжает тему.
– Мне нравится футбол, – звучит твердо, уверенно, – но я не вижу его делом всей жизни. Я неплохо соображаю в других темах, и… Я не хочу к тридцати остаться с отбитой головой и полным комплектом металлических пластин по всему телу.
В груди щемит. Что-то похожее есть между нами: Ярик, если послушать отзывы, был отличным квотербеком, я неплохо справлялась с балетом, судя потому что меня до сих пор с распростертыми объятиями ждут в ансамбле. Только мы оба добровольно отказываемся от легкого пути, надеясь добиться чего-то большего. Я понимаю его как никто другой.
Мгновения тишины хочется заполнить, вдыхаю воздуха в легкие.
– Я-я, – снова нерешительно спотыкаюсь уже на первых словах, – не хотела отбирать у тебя отца.
Фух, не верю, что сказала.
– Нельзя отобрать то, чего нет, – звучит едва ли громче шума прибоя вдалеке. – Почему ты бросила балет?
– Мы так не договаривались, – протестую.
– Если у тебя есть и другие вопросы, будь добра ответить.
Черт. Не скажу же ему, как было на самом деле? Об этом я даже с мамы взяла обещание молчать.
– Все просто. Пришло время выбирать между танцами и учебой, – отвечаю уклончиво, не договаривая о первопричине. – Я выбрала второе.
– Раньше тебе ничего не мешало совмещать, – замечает, будто знает лучше меня самой.
Не знает!
– А потом стало мешать.
Паузы раздражают. Так сложно развязывать этот Гордиев узел.
– Спрашивай уже, язык, вижу, дымится, – издевается.
Да, потому что есть самый важный вопрос, из-за которого я плакала дольше всего.
– В тот день, когда ты отвез меня к озеру, ты сказал…
– Что никто не знает об этом месте, – напоминает дословно, будто и не прошло четырех лет, будто все было только вчера. – Я не врал.
И маленькая наивная девочка, что по-прежнему живет где-то глубоко во мне, очень хочет ему верить. Она ищет подтверждения словам да так явно, что вызывает у Жарова лукавую улыбку.
– Я никого не водил туда, птичка. Ни до, ни после.
И я почти сдаюсь, почти верю ему. Боже мой, я так хочу верить! Настолько, что это становится открытием для меня самой. Настолько, что меня начинает трясти, начинает ломать. Настолько, что я срываюсь, выдохнув все, что держала в себе.
– Тогда почему? Почему? Ты! – Первый удар прилетает ладошкой прямо в грудь подлетевшего ко мне Яра. – Зачем ты сделал это? Зачем разослал фотографии? Зачем, зачем?
Слезы льются литрами из глаз, грозятся устроить Всемирный потоп, который и Ноев ковчег не спасет. Кулачки стучат по каменным плечам в бесполезных попытках оттолкнуть, вдохнуть свежего морского воздуха, а не знакомые чертовы цитрусы!
– Ненавижу тебя, ненавижу! – повторяю с каждым новым ударом, не разбирая ничего перед глазами, потому что Ярик крепко прижимает к себе.
Он обнимает, как кокон, а я пачкаю слезами его майку, но не могу перестать плакать. Предохранители слетели, платину прорвало, бурный поток невозможно остановить. Об этом предупреждал психотерапевт, этого боялась я – что расклеюсь перед ним, прямо в его руках, потому что очень долго держала боль под замком.
– Ну заче-е-ем, – тяну душераздирающе, пока Жаров лишь сильнее сдавливает ребра, вот-вот сломает. – Я бы никому и никогда… я бы не сделала… это не я!
– Знаю, – Ярик гладит меня по спине, плечам, шее, затылку, – теперь знаю, птичка.
А затем он говорит. Очень много говорит.
– Я был зол на тебя. Во всем винил тебя одну, не видел дальше своего носа. Я не горжусь этим, но прошлое не изменить.
Мелодичный голос успокаивает. Утыкаюсь лбом в футболку, но еще раз бесполезно стучу ладошками в пресс. Хотя скорее руки переломаю, чем заставлю Жарова что-то почувствовать.
– Парни шутили надо мной. Что я не могу поставить тебя на место, что не могу усмирить зарвавшуюся соплячку. А я должен был доказать, что мог.