Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Много раз бывая уже после войны в Вешенской, при всех ощутимых для глаза переменах, происходивших в станице, я не мог отделаться от первого впечатления: все мне казалось, что вот-вот появятся незабвенная Аксинья и озороватый по первой своей юности и еще не осознанной глубоко любви и страсти Григорий Мелехов. Так прочно запало все это в память и сердце, что даже трагический исход «Тихого Дона» не мог все эти долгие и драматические десятилетия затемнить те заревые страницы первой книги «Тихого Дона».
Казалось бы, и сейчас все было на месте. Тот же песчаный берег, те же рыбаки с удочками, только сидели они на металлических основаниях наплавного моста.
– Это совсем новый мост, – сказал Зимовнов. – Михаил Александрович помог.
У въезда в станицу, на высоком бугре стоял высокий прямоугольник, сверху вниз по которому было написано: «Вешенская».
– А это новый въезд в станицу, – заметил Зимовнов.
К пяти часам вместе с секретарем райкома партии Николаем Александровичем Булавиным мы отправились из гостиницы к Шолохову. Да нет, уже не скажешь о Вешенской: «Войдешь в станицу – старая она…» На площади белое каменное возвышение, памятное место, где Юрий Гагарин, будучи гостем Михаила Александровича, выступал перед жителями станицы. Тут же новые высокие здания районных организаций, новый универмаг, а через несколько кварталов новый Дворец культуры с прекрасными зрительным и спортивным залами…
…Во дворе у Шолохова еще цвела сирень. Уже всюду отцвела она, а здесь какая-то особая, выбранная и посаженная Марией Петровной, дымчатая и белая, качала под ветерком крупными, густыми гроздьями.
Михаил Александрович стоял на высоком крыльце своего дома.
– На этот раз долетели благополучно?
– Вполне…
– Садитесь… Видишь, сколько перемен после твоего звонка из Москвы? Дожди прошли – все стало получше… Булавин даже проволоку собирается продавать.
– Пока обожду еще, Михаил Александрович, – сказал смущенно Булавин.
Шолохов посмеивался.
– Он у нас правильный секретарь… Дождей не было… Район стал закупать проволоку, чтобы заготовить солому для корма. Скотину кормить надо, запасливый человек… Так, значит, не будем продавать?
– Пригодится проволока… Обождем продавать.
– А может, и в самом деле пригодится. Но главное, после таких дождей корма будут. Давайте кофе пить… Мария Петровна нервничает, остынет кофе.
Мы направились в дом, и беседа как-то незаметно перешла на всякие другие темы. Михаил Александрович вспоминал старых друзей и прошлые встречи. Так возникло имя Александра Александровича Фадеева. «Это был настоящий человек и настоящий писатель», – с какой-то особой теплотой проговорил Шолохов. Он вспомнил комдива Жлобу, его полный сарказма ответ по поводу одного из невежественных приказов Троцкого… Вспомнил и других, в судьбах которых еще предстоит когда-нибудь разобраться истории.
– Обстоятельства острой классовой борьбы во время гражданской войны были таковы, что не всегда одни люди правильно судили о других… Впрочем, закончив «Тихий Дон», я закончил все и с гражданской войной, – как бы подвел итог этой теме Шолохов.
– А как с публикацией новых глав из романа «Они сражались за Родину»?
– Нет… Лучше печатать всю книгу целиком. Так будет более полное впечатление у читателей.
Мы вышли на крыльцо. Солнце катилось к горизонту. Сюда, на шолоховский двор, доносились далекое пение, звонкие мальчишечьи голоса.
– Отдыхайте, а завтра поедем к Лебяжьему хутору, – сказал Михаил Александрович, провожая нас.
Мы вышли за калитку, и невольно нас потянуло к берегу Дона. Там на взгорье несколько веснушчатых мальчишек, как когда-то кавалеристы, собирались бросить свои легкие тела в велосипедные седла.
– Как живете, ребята?
– Каникулы! – прокричал один из них, и все, обгоняя друг друга, устремились к станичной площади…
…Ранним утром мы снова были у Шолохова. Он встретил нас в той же легкой блузе защитного цвета, поверх которой был надет легкий пиджак.
На выезде из станицы, там, где лежали горкой трубы, Шолохов сказал:
– Вот из этого родника пьет вся станица… Чистейшая вода… Не было бы его, пришлось бы брать воду из Дона, а это значит – строить очистные сооружения… Большие затраты… Выручает родник.
Мы ехали узкой проселочной дорогой, с одной стороны которой густились посадки, а с другой – расстилалось пестрое разнотравье, желтые, алые, голубые и синие цветы.
– Бывают такие годы, – проговорил задумчиво Шолохов. – Пятнадцать лет словно прячутся в земле цветы, а потом вымахивает столько их, что и названий всех не знаешь… Какое-то биологическое чудо. Это, – сказал он, указав на чубуки, качающиеся под ветром темно-багряных, с малиновым отливом цветов, – татарник… О нем писал Толстой…
Машина подошла к крутому, высокому берегу. Здесь Дон делал поворот. На другой стороне зеленел густой, отсюда, сверху, казавшийся малорослым лесок. Налево, под яром, желтел песчаный берег, а направо уходил в туманную роздымь берег, поросший деревьями. Вдали виднелись хаты Лебяжьего хутора… Шолохов подошел к самому обрыву и остановился. Взгляд его был задумчив, даже словно бы рассеян.
– Больше всего люблю я верховья Дона… Где еще такие места найдешь? – сказал он глуховатым голосом. – Нет-нет да и натолкнешься еще на диковатую местность… В низовьях такое не встретишь. – Он стоял на высоком берегу, в этом озаренном солнцем последних майских дней мире, словно бы ушедший в ту далекую, уже очень далекую пору, когда вот здесь, в этих местах, среди балок и яров, рождался «Тихий Дон», а еще до этого овеянные романтикой гражданской войны первые его рассказы, которые и сейчас, через полстолетия, так же волнуют нас накалом острой классовой борьбы, огненной лавой разлившейся здесь, в донских степях. И снова мысли уносились к страницам «Тихого Дона»… Может быть, в такое утро родились эти пронзительные, полные силы жизни строки четвертой книги:
«Туманным утром Аксинья впервые после выздоровления вышла на крыльцо и долго стояла, опьяненная бражной сладостью свежего весеннего воздуха. Преодолевая тошноту и головокружение, она дошла до колодца в саду, поставила ведро, присела на колодезный сруб.
Иным, чудесно обновленным и обольстительным, предстал перед нею мир. Блестящими глазами она взволнованно смотрела вокруг, по-детски перебирая складки платья. Повитая туманом даль, затопленные талой водою яблони в саду, мокрая огорожа и дорога за ней с глубоко промытыми прошлогодними колеями – все казалось ей невиданно красивым, все цвело густыми и нежными красками, будто осиянное солнцем.