Mille regrets
Шрифт:
Дойдя до конца винтовой лестницы, сопровождавший их янычар незаметно исчезает. Они одни перед плотным занавесом. Воспользовавшись этим, Гаратафас оборачивается к Николь, кладет руку на его затылок и притягивает к себе большую голову певчего, который не может удержать свои слезы.
– Не бойся, мой друг. Положись на меня и, что бы ни происходило, не мешай мне говорить то, что я сочту необходимым. Ни из чего не следует, что этот Хасан Ага нам враг. Прошу тебя, доверься мне полностью. Вспомни, разве я не вступился за тебя, когда твои христианские собратья насмехались над тобой? Наши пути не оканчиваются здесь, я это предчувствую! За нами наблюдает всемилостивейший Аллах, и он защитит нас!
Трое мастеров дергать за ниточки не медлят с ответом – неожиданно резко расходится занавес, прерывая их трогательное объяснение. Гаратафас смущен – между хозяином и его рабом неуместна подобного рода близость. Остался ли его жест незамеченным в полумраке? Оба застывают в изумлении – меньше всего они ожидали увидеть перед собой силуэт другого Гомбера, совершенно черного и с обритым черепом. Он приглашает их войти – без слов, ибо этого евнуха избавили также и от языка. Хлюпанье в носу Гомбера еще усиливается.
Перед ними оказывается уже не узкая темная лестница, а настоящий дворец. Журчит фонтан, и его струйки стекают по желобкам, выложенным мозаикой, где преобладают золото и лазурит. С маленьких ступенек и через гаргульи ручейки разбегаются по другим комнатам.
Глаза Николь улавливают знакомое свечение. В Гранаде, куда он приезжал во время медового месяца Карла и Изабеллы, он видел Альгамбру, изувеченную христианскими архитекторами, которые дробили гипсовые плиты восточного орнамента, чтобы приготовить из них известковый раствор. И вот теперь он видит ее неискаженную, живую копию. Те же столбики света как бы растворяются в тончайших сотах. Его ноги ступают по ковру из глазурованных плиток. Только здесь ничто не тронуто и не вырезано. Целый рой миниатюрных зеркалец отражает багряные отсветы курильниц, где пылают кедр и сандал. К их аромату примешиваются запахи дурмана и жасмина. Гомбер, восхищенный, на минуту забывает о своем страхе.
С ажурных подкупольных балконов доносятся звуки сдержанного смеха, торопливого шепота и шелест ткани. Из-за деревянных решеток за пришельцами наблюдает стайка женщин. Они скользят между стенами, как проказливые мышки, как незримые джинны, слишком эфемерные, чтобы реально существовать в этом дворце, окруженном со всех сторон галереями, которые пробегают над благоухающими садами и соединяются с другими закрытыми залами, омываемыми другими источниками.
Немой евнух следует по лабиринту желобков, пока они не приводят, наконец, в просторный зал, стены которого украшены рельефной вязью в карминных, шафранных и изумрудных тонах. В центре его четыре царственных льва из порфира изрыгают потоки чистейшей воды. Со стороны скрытого алькова слышится музыка – маленький оркестр играет импровизации. Прямо против входа – целое море шелковых подушек. На них как, на волнах, возлежит Хасан Ага с длинной трубкой наргиле между розовыми губами. Он рассматривает вошедших. Темная краска, которой обведены его веки, придает его голубым глазам еще большую остроту. Немой исчезает. Возле колонны, скрестив руки на груди, подобный недремлющему стражу стоит мансулага. Рука бейлербея тянется к шкатулке. Он берет из нее горсть алмазов Фигероа и начинает перебирать их.
Гаратафас склоняется в низком поклоне и целует землю между своими ладонями. Он тянет Гомбера за лохмотья, чтобы тот повторял его жесты. Уткнувшись глазами в пол, они слышат, как Хасан делает глубокую затяжку. Ее испарения, отяжеленные странным привкусом смолы, медленно плывут в их сторону и сразу же вызывают головокружение у Николь, который чувствует, как страх рождается в его спине и плечах.
– Гашиш! – шепчет Гаратафас.
Наконец, из шелков раздается голос, слабый как щебет птицы, как лепет ребенка. В нем совершенно не слышен тот властный тембр, который утром наводил такой страх на христианских пленников. Бейлербей посылает сначала один алмаз, потом другой катиться в направлении коленопреклоненных.
– Какой занятный христианин этот ваш капитан, с таким богатством, спрятанным под ногами! Я знавал испанца, столь же алчного, сколь и скупого, но подобное… Скажи мне, брат Догана евнуха, на вашей галере были и другие, настолько же поразительные типы? Между прочим, как его имя? И откуда он родом?
Поднявшись с колен, Гаратафас пересказывает ему мало кому известные приключения «Виолы Нептуна», не забыв и тайные морские делишки между Кортесом и Фигероа. История их сделки очень понравилась Хасану Аге.
– Этой парочке следовало бы податься в корсары, а не в конкистадоры. Но в целом, разве это не одна и та же профессия? Разбой и грабеж, кошелек прежде всего, затем удовольствия, на последнем месте совесть. Вот это по мне! Люди с гибким умом интересуют меня намного больше, чем те, чья мораль не гнется и кто вечно таскает с собой свои добродетели в заплечном мешке. Эти, когда приходят испытания, лопаются как стакан, а вот хитрецы более устойчивы к ураганам. Хайраддин, да хранит его Аллах, – человек как раз такой закалки!
– И ты его достойный сын, о великий бей, жемчужина его глаз, гордость прожитых им дней! – добавляет мансулага с подчеркнуто раболепным поклоном.
– Поистине так, Эль-Хаджи, поистине. Ты слишком добр ко мне, мой брат! Но оставь свои дифирамбы. Этой ночью мне не терпится послушать рассказ о каком-нибудь славном морском приключении. Всего два месяца прошло, как наши галеры встали на отдых, а мне уже не хватает их движения! Я слишком пресыщен благодеяниями, хотя исходящие от тебя, о мой брат, слаще меда Митиджи!
По тому, как Эль-Хаджи теребит свой рукав, Гаратафас догадывается о его раздражении.
– Итак, Гаратафас, ты сказал такое, во что почти невозможно поверить – будто бы для очистки своей совести этот затейник капитан заставил вас петь по вечерам и утрам?
– Ну да, каждый раз что-нибудь из тех церковных песнопений, с помощью которых христиане надеются снискать себе расположение своего Бога. Если бы ты услышал голос моего раба…
– Для неверных пение – как вино, они поют, чтобы опьянить душу, а вовсе не для того, чтобы понравиться Богу! – сухим тоном поправляет Эль-Хаджи.
– Ты наставляешь меня в богословской премудрости, Эль-Хаджи. А между тем, музыка далеко не безразлична Всемилостивейшему.
– Она развлекает и поэтому кощунственна. Даже более, чем изображения, столь любезные множеству язычников!
– Однако, если бы музыка была неугодна Создателю, она не принесла бы нам победы. Или ты уже забыл, что ураган на флот испанского королишки наслал сиди-Бу своими песнями?
– Но он же марабу, о бейлербей, он святой человек! Как и я, он совершил хадж в Мекку. Теперь на нас обоих благословение Аллаха. А вот на этом толстяке его точно нет! – возражает Эль-Хаджи, с презрением указывая на Гомбера.