Mille regrets
Шрифт:
Упомянутые боги тоже прибывают на торжество, кто с сигарой, кто с наргиле. Они дали человеческим существам день передышки, предоставив им некоторые послабления.
– Пусть делают, что им нравится, раз уж они так красиво о нас поют, – говорит себе ООН. – Они достаточно насытили нас, а потому на этот раз мы воздержимся от дерганья за какие бы то ни было ниточки!
Впрочем, на марабу большой лохани – сиди Бу Геддура – они-таки наслали кататонию[57].
Женщины первыми пользуются этими каникулами августейших кукловодов. Они особенно радуются победе, у них есть вкус к реваншу. Победа для них – это надежда в скором времени получить много мужчин-невольников, а также обещание захваченных на вражеских кораблях денег, которые можно с удовольствием сразу потратить на базаре. Эти обещания гонят их в Касба[58], где они разгуливают с открытыми лицами, демонстрируя широкие улыбки и белые зубы, очищенные лимонным соком. Обведенные черной краской глаза всякой алжирки искрятся и бегают по сторонам в поисках взгляда, за который можно зацепиться, и никого не пропускают, кто бы им ни попался на пути, будь то берберки в длинных рубахах из белой шерсти, прихваченных двухцветными поясами, андалузские мавританки в облегающих жилетах оранжевого и зеленого шелка, еврейки в пышных шальварах или мусульманки, обернутые длинной цветистой тканью. Сверкают на солнце драгоценности – серебряные серьги, броши из позолоченного серебра и золотые фибулы с красными кораллами. Их носят и женщины, и мужчины.
Сегодня день добычи. По направлению к большой площади Дженина льется плотный поток заинтересованной публики, которую гонят туда самые разнообразные желания. Процессия богатых торговцев, предшествуемая их христианскими невольниками; толпа кабилов и бедуинов; смуглые мавры, до самых глаз укутанные в темно-синие покрывала; мориски, бежавшие из Валенсии; мудехары, изгнанные из Испании; иудеи в темной одежде, охотно уступающие дорогу толкающимся корсарам, которых они еще вчера облапошили, – вся эта публика перемешивается, вступает в переговоры, заключает сделки. Город насчитывает сотню мечетей, но в нем имеется также не меньше двух синагог и две католические церкви. В то же время таким городам, как Барселона, Генуя или Марсель, подобная веротерпимость неведома.
Между этими шумными общинами царит мир, как и в Эдемском саду у них над головами – там, где заливаются храпом трое из Писания. Сон трех тиранов – подлинное счастье для богов, которым власть над миром принадлежала прежде, чем пришли Давид, Иисус и Магомет. Ибо если этот день принадлежит Аполлону, он не менее благоприятен и Меркурию – божеству торговли и дальних странствий, собирателю и разносчику всевозможных сплетен. Этот хлопотун в крылатых сандалиях куда древнее Того, кто играет громами в пустыне и сам себя слушает в полном одиночестве. И намного древнее архангела Гавриила – вестника, узурпировавшего его титул и функции.
О, Меркурий, маленькое божество, столь необходимое прочим богам, – ты, который вершишь высокие и низкие дела, передавая тайные послания, проверяя, опровергая или распространяя слухи, занимаясь ликвидностью и обрушением денежных курсов, обещаниями неплатежеспособных компаний и всевозможных жуликов; ты, который лучше всех хранишь любовные тайны в этом мире рогоносцев при посредстве твоей доброй приятельницы Венеры, – именно ты, вместе с той же прекрасной богиней, гасишь огонь Марса – этого господина Войны из Пентагона древности, где пятым следует упомянуть Юпитера.
Но воскресший хмельной Овидий теряется, когда с порога медресе[59] бородатый имам грубо кричит мусульманке, у которой на плечи упал хиджаб, обнажив ее роскошные волосы:
– Бесстыдница!
Этому слишком благочестивому человеку, который пять раз на дню задирает свои ягодицы к Божественному Лику, не помешало бы прислушаться к гласу народов Алжира – этой томной одалиски, возлежащей на диване из благоуханных холмов.
Что же слышит имам в ответ?
– Но, святой человек, разве хиджаб надевают для того, чтобы его не снимать? Как же тогда мне его выстирать? Или закон требует, чтобы я была неопрятной?
Толпа облегченно заливается смехом. Какая-то веселая матрона, свесившись со своей террасы, добавляет масла в огонь:
– А ты, о, муфтий, неужели никогда не снимаешь свою джелабу?
– Нет!
– Как же тогда тебе удается исполнять супружеский долг? Или у тебя для этого нашлась потайная дырочка? Везет же тебе, божий человек!
В ярости от оскорбительных речей, имам возвращается к своим сурам[60]. С улицы человек из племени йоруба, прижав руки к груди, многозначительно приветствует матрону со столь хорошо подвешенным языком. Она спешно посылает свою служанку догнать этого черного человека и договориться о вечернем свидании. Ибо муж ее, очень кстати задержанный Меркурием по важным делам, не поспел вернуться в Алжир. Венера, которая спит лишь вполглаза у ног многочисленных жен Пророка, наверняка предусмотрела подобные сделки между этими двумя расами.
Обмен любезностями прерывается с появлением отряда янычар, мужественных и суровых, в горделиво покачивающихся над крупами лошадей шапках с длинным хвостом – шлыком. Шествие «Анатолийских быков» вызывает волну вздохов со стороны зрителей обоего пола. Страх, вожделение и зависть сопровождают их марш под оглушительную музыку, рождаемую цимбалами, турецкими колокольчиками, кифарами, колокольцами и барабанами из верблюжьей кожи. Дорогу воинам великого султана с вечно воздетой в знак обета безбрачия саблей! Меч султана пророс в них до самых усов, ранящих сердце алжирской женщины и вызывающих зависть у бездельника, даже если ему и заказан путь в эту элиту с устрашающей славой, но с прекрасным доходом.
Турецкий эскорт образует каре, в центре которого их командир – мансулага – несет на подушке кафтан и золотой эгрет с бриллиантами – знаки всемогущества Сулеймана Великолепного. Они присланы султаном и предназначены Хасану Аге, победителю неверных. Сулейман намерен даровать ему титул бейлербея – верховного управителя берберского побережья, главного над всеми племенными властителями.
Тем временем поставленные на колени под балконом дворца Дженина Фигероа, Содимо, Николь и Гаратафас уже не ждут от судьбы никаких милостей. На них лишь ветхие набедренные повязки, ноги их босы. Только капитан по-прежнему в сапогах, несмотря на то, что в течение ночи, проведенной в темнице, на них много раз покушались крысы, лакомые до сырой кожи. Ребятишки бросают в них грязью, но, получив шлепки от работорговцев, держатся на расстоянии. Их прогоняют не столько из жалости к пленникам, сколько из страха, что будет подпорчен и так уже не слишком свежий товар.
Рядом с четырьмя уцелевшими с «Виолы Нептуна» дожидаются своей участи и другие пленники. Среди них – два пока еще не выпотрошенных мальтийских рыцаря, суровый монах с тонзурой из только что основанного для папских нужд ордена иезуитов, свалившийся с палубы «Стойкости», и двадцать девять солдат десяти национальностей в жалком виде. К этому следует добавить еще тринадцать с половиной ландскнехтов, которым нехватило бинтов для спасения второй половины четырнадцатого. Они утратили свою спесь перед окружающей их толпой нечестивцев, которые ищут с ними ссоры, угрожая палками и ножами.
Вот и вся человеческая добыча, которую алжирским корсарам удалось вырвать из когтей катаклизма, случившегося с императорской армадой, – к большому неудовольствию торговцев, еще вчера моливших небеса об избавлении от армады, а сегодня упрекающих их в скупости на пленников. Это, впрочем, не мешает им называть уже завышенную цену, но прежде они должны дождаться, чтобы Хасан Ага отобрал себе тех, которые по праву составят его законную долю. Затем оставшихся отправят в Батистан, на невольничий базар.