Mille regrets
Шрифт:
Но Гаратафас хмурится и не спешит выступить вперед.
– Что тебя смущает, брат? Христианам удалось тебя обратить? Или, может быть, ты перешел на сторону испанского карлы?
– Вовсе нет, о, великий бей. Твоя снисходительность не знает границ! И да снизойдет твоя милость на слугу твоего. – Гаратафас становится на колени.
– Что ты делаешь, поднимись немедленно! Ты же свободный человек и не должен становиться на колени. Или ты хочешь меня обидеть?
– Высокочтимая десница Блистательного Халифа, я встану с колен, лишь получив ответ на нижайшую просьбу…
Со стороны янычаров, стоящих рядом с Хасаном, слышится возмущенный ропот. Гаратафас слишком дерзок, он осмеливается о чем-то просить бейлербея! Между тем, кодекс чести требует в этом случае дать верующему просимое, и, если Хасан откажет, он рискует потерять лицо. Ропот нарастает. Как отнесется к этому бейлербей?
На помощь приходит мансулага:
– Кто же ты такой, чтобы ставить условия твоему господину?
– Я – Гаратафас, брат Догана, состоящего на службе у великого визиря Ибрагима Паши…
Турки на балконе дружно закрывают лица рукавами. Мансулага хватается за рукоять своей сабли.
– Произносить имя предателя запрещено, – грозно возглашает он. – Так приказал Сулейман! Или ты не знаешь, что тот человек казнен?
Гаратафас пересиливает спазм в горле:
– Нет, я этого не знал!
Пятью годами ранее немые евнухи Роксоланы – русской пленницы, ставшей женой султана, – задушили Ибрагима Пашу, бывшего христианского невольника, поднявшегося по ступеням власти до положения второго человека после султана. Скорость, с которой Меркурий разносил эту новость, едва ли превышала к 1541, то есть 948 году, скорость скачущей лошади или ветра в парусах, и поэтому божество в крылатых сандалиях так и не достигло «Виолы». Гаратафас не скрывает охватившей его тоски. Если погиб Ибрагим Паша, что же сталось с Доганом? Неужели его брата постигла участь фаворитов, которых предают мечу, как только их покровитель падет? Неужели он стал жертвой радикальной чистки, унаследованной от императоров Византии? Гаратафас в отчаянии – он свободен, но смелый и благородный поступок, на который он решился, вероятно, будет стоить ему жизни. Ибо он собирался лишь попросить Николь себе в невольники, в надежде избавить его от страшной участи, и ничего иного.
– Но ты назвал также имя Догана, – вновь бращается к нему Хасан Ага. – Не Догана ли евнуха ты имеешь в виду, его называют еще Горлицей Босфора?
Употребленное Хасаном настоящее время возрождает надежду в сердце Гаратафаса.
– Я ничего не знаю об этом прозвище, о, мой бей. Однако мой брат Доган действительно евнух. Он был когда-то избран Бебейидом в прислужники молодому Сулейману, да примет милосердный его под свое крыло…
– Так знай же, что твой брат жив. Его не пощадили бы сбиры Роксоланы, не заступись за него Хайраддин, который высоко ценит его таланты мажордома. Теперь он служит управляющим во дворце Биксатар, что возвышается над долиной Галатии. Итак, судьба вручила мне брата самого почтенного служителя моего отца! Раз так распорядился Всемилостивейший Аллах, говори, и я исполню твое желание!
– Я хочу, чтобы вот этот толстый кастрат из христиан был отдан мне в рабы…
И стараясь не обнаружить, как близко они между собой знакомы, он грубо толкает Гомбера. Николь разыгрывает испуг.
– Да будет так. Хасан Справедливый дал слово. Этот… кастрат… – твоя собственность отныне. Ну а ты, Гаратафас, приходи ко мне сегодня вечером, я должен поговорить с тобой. И своего раба возьми с собой!
Фламандец, который исподтишка наблюдает за лицом Хасана, внезапно замечает, что по этому лицу как будто пробегает какая-то тень – тень слишком знакомого ему сожаления.
Содимо и Фигероа за спиной Гаратафаса всячески выказывают свое нетерпение. Они уже видят себя спасенными от рабства этим великодушным турком. Их жесты, исполненные надежды, замечает Хасан. Его взгляд задерживается на маленьком испанце в сапогах, которые резко бросаются в глаза среди прочих босых ног.
– Кто эти двое, они как будто знают тебя? Но не проси меня за них. Хасан Ага никогда не оказывает сразу две милости одному и тому же человеку.
– Разумеется, они мне не нужны! – бросает Гаратафас.
Услышав это, Содимо плюет в его сторону. Зубы его при этом обнажаются, и видно, что спереди их не хватает – еще на галере ему их выбил Гаратафас. Тюремщик швыряет его на землю.
– Этот недорого стоит, с его щербатым ртом! Кто его хочет?
Работорговцы, внимательно наблюдающие за выбором бейлербея, чтобы забрать себе остатки, отворачиваются от предложенного им Содимо. И толпа не выказывает никакого внимания к художнику. Лишь один янычар с балкона рассматривает его с интересом. Он что-то шепчет на ухо мансулаге, и тот кивает головой.
– Пусть отведут его в казарму, – объявляет мансулага. – Там для него найдется место.
– Что? Меня к этим скотам? И чтобы я служил им для… для… для… мне страшно вообразить, для чего! Нет! Никогда! Лучше сдохнуть!
Содимо всаживает в икру тюремщика все свои когти и пропахивает в ней кровавые борозды. Несмотря на удары ногой, его хватка не ослабевает. И кто бы мог подумать, что в нем столько цепкости?
Янычар спускается, чтобы расцепить их. Один подзатыльник, и Содимо становится мягче тушеного кролика. Янычар закидывает его на плечо и уносит. Из кармана штанов художника выпадает какая-то медаль, которую никто из каторжников никогда у него не видел. Она сверкает на солнце серебряными бликами. Ее тотчас подбирает Николь. Его поступок не ускользает от внимания Хасана, который, однако, игнорирует эту кражу.
Среди рабовладельцев нарастает нетерпение. Они уже заранее поделили между собой несчастных солдат и ландскнехтов, заметно ослабевших и не интересующих Хасана. Их ранения ничего путного не обещают. Лечение раба дорого стоит. Большее, на что они сгодятся – это ходить за плугом и вертеть поливальную машину в богатой долине Митиджа.
Остаются иезуит и Фигероа. Эти двое располагают к насмешкам. Глядя на иезуита с его разодранной сутаной, тонзурой, мертвенно бледным цветом лица и всем его видом мученика по предопределению, можно подумать, что самой извращенной из пыток он бы счел отказ ему в мученичестве. Между тем, в сторонке, под пальмой, идет совещание между несколькими христианами, которые вытряхивают содержимое своих кошельков.
– Я вижу здесь иисусоедов, которые собирают взносы на выкуп этой тонзуры, – злословит Хасан. – Я им охотно ее уступлю, если они хорошо заплатят.
И шепотом мансулаге:
– Но если они его выкупят, нужно установить за ним слежку. Я хочу знать, в какой дом он пойдет. Он может быть нам полезен.
Что до Фигероа, то этот почти голый человек в высоких сапогах возбуждает все большее любопытство толпы и желание над ним поиздеваться. Он, который еще позавчера имел право выбирать между праздной жизнью и смертью, больше не видит перед собой ничего, кроме какого-то сброда, норовящего схватить его за ноги. Хотя возле тюремного сторожа он может чувствовать себя в относительной безопасности, мальчишки все-таки подползают к его ступням. Они с силой толкают его, он падает, сапоги мелькают в воздухе. Жадные пальцы ловят их. Спасая правый сапог, он теряет левый. Из-за его стараний вцепиться в оставшийся на нем сапог трещит и отрывается каблук. И происходит то, чего Фигероа боится намного больше, чем вечной погибели: алмазы катятся в пыль, а в оторванных подошвах блестит золото. Вся площадь разом испускает победный крик. Фигероа бросается за своими камнями. Крупный голубой алмаз сверкает на солнце. Едва он успевает подобрать его, как сверху раздается окрик.