Mille regrets
Шрифт:
Только это ничего не меняло. От Рима до Аугсбурга монахи продолжали пылко грешить, священники – многократно нарушать обет безбрачия, а судьи – запрещать чтение Библии, как и переводы ее на местные языки, то есть именно то, чего требовали Эразм, Лефевр д’Этапль и все просвещенные гуманисты, причем все менее и менее смиренно.
В Ватикане, обманув ожидания избравших его кардиналов, Папа Климент VII из семейства Медичи, вот уже четыре года противился переходу в лучший мир. И это при непомерном потреблении ядов, сифилисе и несварении желудка. Мало того, так он еще и установил недавно таксу за полную индульгенцию, гарантирующую спасение души на шесть тысяч лет вперед семикратным прочтением католическими священниками молитв Pater Noster
Строптивый понтифик и его курия подсчитали, таким образом, что они должны собрать урожай с восьмидесяти миллионов искупительных лет, для того чтобы оплатить фрески дорогостоящего Рафаэля и закончить строительство собора Святого Петра, не считая прочих священных издержек. Прослышав об этой скандальной торговле индульгенциями, некий упитанный августинец по имени Лютер, не в меру осерчав, изрыгнул девяносто пять высоко добродетельных тезисов и отправился вывешивать их на ворота Виттенбергского замка. После этого монах сложил с себя духовный сан, выбрал себе супругу и принялся пировать, подобно римлянину, с той разницей, что вино он поменял на пиво. Возможно, это и помогло ему настрочить больше посланий, чем их удалось вымучить апостолу Павлу.
Пригвоздив Папу к позорному столбу, Лютер взамен получил анафему, объявленную папской буллой. Булла за буллой спровоцировали, наконец, разлитие желчи у Единственного Христианина – там наверху, – который и так уже чувствовал недомогание, обнаруживая себя то в наряде гробовщика, по замыслу рассудительного протестанта, то в виде бородатой головы с мишурными подвесками от расточительного понтифика. Тем более что во все это начинали вмешиваться князья и короли. Похотливый Генрих Английский учинил религиозный раскол, а сифилитик Франциск I не знал, к кому прислушиваться – к свободолюбивому Рабле или докторам Сорбонны – в вопросе о том, присутствует ли Христос внутри или снаружи облатки и вина для причастия.
Что же касается Карла Австрийского – этого самодержавного повелителя тевтонцев, перешедших на сторону Лютера, – то он обнаружил себя переименованным, в том самом 1527 году, из Карла Пятого в Карла Плутоватого. Ибо это он – помимо своей воли, но все же очень этого желая – спустил на Рим полчища лютеран, привлеченных им под католические и испанские знамена во имя борьбы против Климента VII. Понтифик, помимо прочих злостных нарушений христианской морали, упрямо отказывался удовлетворить его императорское желание быть увенчанным короной римлян из рук самого наместника Иисуса Христа. Императору не хватало этой круглой побрякушки, которая очень гармонировала бы с его гордо выпяченным башмаком-подбородком.
В продолжение всей зимы 1527 года пребывающий в растерянности Дух Святой посылал одно за другим знамения, предвещающие кару: появились в великом множестве бродячие монахи-отшельники, целые стаи кающихся грешников в сандалиях и без оных, процессии бичующихся крапивой, кучи иноков-затворников, одетых во власяницы и увешанных крест-накрест длинными рядами черепов. В среду, на первой неделе Великого поста, лошачиха окотилась ягненком в базилике Святого-Павла-за-стенами-города. В Страстную пятницу в собственной капелле Медичи семь раз воспламенялся алтарный покров. Этой весной глухие по-прежнему отказывались слышать, слепые видеть, богатые становиться менее богатыми, а нищие еще более нищими духом.
И на священный город, давным-давно оставленный как троицей ООН, так и всеми иными божествами из младших иерархий, за исключением Гордыни, Помпезности, Надменности,
Юный Содимо отмечал свои шестнадцать лет в тот самый день – 6 мая 1527 года. Взбудораженный происходящей суматохой, как это свойственно едва созревшим сорванцам, он сбежал с лесов Россо Фьорентино, чтобы вместе с другими ragazzi[76] поспешить к воротам Санто Спирито. По слухам, кумушки со своих наблюдательных постов хорошо видели форсированный марш приближающихся имперских солдат, которых Бурбон и Фрундсберг, сами обделенные золотом и хлебом, соблазняли богатством и жирными кусками мяса. Голод на этот раз придавал законную силу военной риторике – победить или погибнуть.
Занявшие место позади бойниц, Содимо и его бесшабашные друзья – Алессандро дель Бене, Бенвенуто Челлини и Чекино делла Каза – вскоре были очень разочарованы. Призрачное утро подняло испарения из глубин Тибра, и образовался густой туман, закрывший от них ожидаемое зрелище. Новое оружие – фальконеты и бомбарды, – которое каждый из них, особенно Бенвенуто, хотел увидеть в действии, только еще больше замутило своим едким дымом общую панораму. Первое, что увидели четверо ragazzi внутри города, были белые доспехи коннетабля Бурбона. И в ту же секунду взорвалась его голова. Это был выстрел из аркебузы, и Господь знает, кто его сделал, что бы ни выдумывал позже, к величайшему несчастью Содимо, этот фанфарон Бенвенуто Челлини.
Взлетев вверх, мозг коннетабля описал траекторию, которая могла бы заставить побледнеть от зависти эксперта по баллистике, и, почти невредимый, шлепнулся на тиару папского гербового щита, венчающего ворота Санто Спирито. Четверо сорванцов застыли с разинутыми ртами перед этим шедевром сверхъестественной иронии – смерть прославленного полководца в момент совершения им величайшего из богохульств!
Но недолго римляне кричали: «Vittoria! Vittoria![77]» – огласивший холмы многоголосый вопль: «Borbon! Ach der Herr Borbon ist tod!![78]» был исполнен такой дикой ярости, что у них в жилах заледенела кровь.
Римские солдаты сразу разбежались. Это было сборище плохо обученных людей, завербованных как попало из конюшен кардиналов и прелатов, набранных в лавках и тавернах на деньги Климента VII, который, чтобы восполнить свою обмелевшую казну, распродал двенадцать наспех учрежденных кардинальских должностей. Содимо и его компания бросились бежать еще раньше, причем все в разных направлениях. Ночью наемники, запалив огонь по всему кварталу Трастевере, входили в Ватикан. Папа, теряя по дороге меньше дароносиц, чем своих естественных выделений, через подземный переход добрался до замка Святого Ангела.
То, что последовало далее, не имело ничего общего с веселыми россказнями Пантагрюэля. Это был самый настоящий кошмар. В нарушение поставленного некогда Александром Македонским и соблюдавшегося со времен этого античного завоевателя условия, которое давало победителям три вольных дня, и ни минутой больше, на разграбление побежденного города, в Риме оно продолжалось три месяца с лишним.
В Санта Мария делла Паче Содимо оказался один. Его учитель бежал через катакомбы и, заботясь только о самом себе, надежно закупорил туда вход. Обезумев от страха, Содимо нагромоздил перед дверью скамьи и стулья. Но его баррикада не выдержала. Отряд ландскнехтов, вооруженных очень длинными пиками, легко разнес эту преграду. Они жизнерадостно разграбили и осквернили церковь. Расшвыривая мебель, они обнаружили светловолосого юношу, забившегося в самую глубь исповедальни. Началось с того, что ему пришлось всю ночь терпеть насилие лютеран, мало озабоченных вопросом содомского греха.