Mille regrets
Шрифт:
– Как? Но, Ваше Высокопреосвященство, вы требуете невозможного!
– Я высказался от его имени…– произнес камерарий, показывая пальцем не то в небо, не то в направлении папских покоев. – Увидимся через три дня, считая с этого часа. Чтобы все было исполнено! Мир вам и ступайте с Богом, figli miei[81]!
Вернувшись в мастерскую, Бенвенуто и Содимо крепко поссорились. По счастью, ни тот, ни другой не носил при себе кинжала.
– Браво, лопух! – кричал Челлини, – ты что, вздумал натравить на меня всю курию? Тогда я все предоставляю тебе! Выдумывай, что хочешь, я больше ничего не желаю слышать о твоем проекте. У тебя есть три дня, и им выгодно на этом настаивать. А я должен закончить солонку. И ничего не спрашивай у меня! Ты не получишь помощи от самого лучшего ювелира, какой когда-либо существовал!
Но Содимо было совершенно плевать на помощь этого хвастуна. Он знал, что они равны по таланту, только не кричал о своей гениальности в каждом борделе Рима! Содимо постепенно приходил в себя, оставаясь молчаливым и скрытным, за исключением отдельных моментов, когда он взрывался. Например, перед этим камерарием, который отсиделся в надежном укрытии, как и прочие. Ни его высокое положение, ни его власть не пугали Содимо. Разве не у него – известно где – побывала целая армия лютеран? И все-таки он выжил.
Содимо отошел в дальний угол мастерской – туда, где была оборудована плавильная печь. Останься он учеником Россо, он научился бы владеть колоритом, писать фрески или портреты, однако подлинной его страстью было ювелирное дело и ваяние.
Природа наделила Содимо необыкновенным зрением и редкой способностью видеть в темноте. Когда он был ребенком, окружающих пугало это его ночное зрение. Считалось, что это бесовский знак. Не лучшим образом был воспринят и рано пробудившийся в нем интерес к произведениям искусства. Дома он вынужден был прятаться от своего папаши-башмачника, угрюмого вдовца из Трастевере, который колотил его, требуя, чтобы он продолжал его дело. Тогда он стал ходить по мастерским, предлагая свои услуги, но сын человека, который тачает башмаки, не встречал там благосклонного приема. В Риме, как и повсюду, ремесленники уважали цеховое братство и не любили чужаков. В отместку, он воровал у них инструменты.
Содимо работал со всем, что попадало ему под руку, но ничего никому не показывал. Он стал специалистом в изготовлении фигурок, все более и более миниатюрных, поскольку их легче было утаить от родительских глаз. В его руках зуб становился фигуркой льва, из двух веточек и обрезка кожи он сделал крест и распятого на нем Иисуса, затем лиру – из гребешка куриной кости и нескольких шелковых ниток. Чем меньше был исходный материал, тем более замысловатой становилась форма, которую он ему придавал. Однажды ночью, в полнолуние, при свете и соучастии покровительствующих ему лунных лучей, он вырезал текст Нагорной проповеди на пшеничном зерне. Это был шедевр, который, однако, склевал у него голубь. Он надеялся отыскать драгоценное зерно в зобу птицы. Но голубь успел его переварить. Он ел его, обливаясь горючими слезами. И получил хорошую трепку от своего отца, который считал, что его сын слишком изнежен, если приходит в такое состояние из-за птицы.
Здесь, в углу мастерской Содимо вновь обрел свое призвание. По крайней мере, глаза и руки у него сохранились в целости, избежав какого-либо надругательства! Он стянул у Челлини обрезки серебра. Вместо одного вора вышло полтора, поскольку серебро принадлежало Папе, а ювелир употребил его для изготовления причудливой солонки, над которой он корпел в дальней кладовке и рассчитывал предложить ее Франциску I. Содимо не слишком восхищался этим творением Бенвенуто, а потому последний даже не удостоил вниманием замысел, над которым трудился его младший приятель, хотя эта работа и была поручена им обоим. И напрасно! Бенвенуто стоило бы на это взглянуть! Уже сам приказ камерария был ловушкой, но шедевр, который заканчивал Содимо, был настолько же необычен, насколько и взрывоопасен.
На маленькой серебряной медали, диаметром не шире большого пальца, он выгравировал изображение того, чему они вместе были свидетелями 6 мая 1527 года. На лицевой стороне были вырезаны крошечные, однако узнаваемые, две башни, обезглавленные ядрами фальконетов, и веревочная лестница, вплоть до каждого из ее узлов, по которым коннетабль проник в Рим. Можно было разглядеть всю роскошь его миланского доспеха, его глифы и щиты. Содимо представил Бурбона в самый момент его смерти и окружил его падающую фигуру ореолом из благочестивых слов «Ах, Матерь Божья!», которые уже приписывала ему легенда.
Вверху над коннетаблем была изображена тиара Климента VII и шесть шаров герба Медичи. Слева от него – герб Бурбона, справа – герб императора Карла со всеми многочисленными коленами его рода. Полководец падал в сторону императорского герба. Основание лестницы тонуло в свалке из дюжины блудодействующих ландскнехтов. Обратная сторона медали была еще более поразительной. Содимо изобрел для коннетабля погребальный девиз и вырезал его буквами в стиле пламенеющей готики. Его весьма дурной французский подсказал ему выражение: L`a g'esiras[82]. Вокруг этой надписи он нагромоздил такую мешанину из гербов Медичи и императора, что невозможно было догадаться, кто в действительности должен был там погибнуть и упокоиться – кто-то из семей Медичи, Бурбонов или императора. По ребру медали вился изящный фриз из драконов, сатиров и виноградных лоз.
Он закончил раньше предписанного срока. Бенвенуто бегло осмотрел изделие, придя в восторг от безукоризненного совершенства отделки ребра. Его голова была занята собственной работой, и он немедленно позаимствовал у Содимо некоторые идеи. Обрадованный тем, что сроки соблюдены, Челлини предложил для медали великолепный футляр черного дерева с перламутром – давнее произведение его рук. Все вместе было упаковано в чеканный ящичек с папским гербом.
В назначенный час они были в Ватикане. Папа беседовал возле дверей своей гардеробной с камерарием и архиепископами Сипонто и Вероны. Он благожелательно встретил художников, протянув им свой перстень для поцелуя.
После всех ритуальных поклонов Бенвенуто, неожиданно для Содимо, взял у него из рук ящичек и, открыв, предложил его шедевр вниманию понтифика. Увидев медаль, Климент VII вскрикнул от радости. Не моргнув глазом и даже не удостоив Содимо взглядом, Челлини принял восхищение на свой счет. Задыхаясь от ярости, бедный юноша наблюдал, как по знаку понтифика камерарий Латино Джовенале вытаскивает из своего рукава тяжелый кошелек с золотыми анжелотами[83].
Затем медаль обошла весь круг придворных архиепископов, последним ее получил Латино Джовенале. Папское окружение восхищалось, главным образом, чудесной способностью мастера уместить столько прекрасных рисунков на такой малой поверхности. Комплименты так и сыпались на Челлини. Камерарий водрузил себе на нос очки, отошел к окну и принялся внимательно изучать медаль. Издав какое-то восклицание, он, посмеиваясь, вернулся к Челлини.
– Это превосходная работа, Бенвенуто. Императору понравится быть погребенным в ногах у нашего возлюбленного папы!
– То есть как это? – удивился Климент VII, ласковый голос которого внезапно стал трескучим.
– Взгляните же сами, пресвятой отец! Если повернуть медаль вот этой стороной, то герб Медичи попирает орла Габсбургов.
– Дайте сюда! И одолжите мне ваши стеклянные глаза…
Папа ушел к окну. Он крутил медаль и так, и сяк. Его щеки вспыхивали румянцем, который в это же время исчезал с лица Бенвенуто. Содимо почувствовал сильное головокружение, которое, к его собственному удивлению, доставляло ему определенное удовольствие.