Mille regrets
Шрифт:
– Каковыми не являемся мы, ведущие свой род от колена Левиина! – возразил Анания.
Азария тотчас пнул его локтем.
– Ошибка в толковании, брат мой! Рассмотри получше начало стиха четвертого. По-моему, это можно трактовать так, что Даниил сам был евнухом Навуходоносора…
– Пророку невозможно быть евнухом! – отрезал Мисаил.
– Все зависит от контекста, брат. Ибо не сказано, что от них отвращается Тот, чье Имя сокрыто! – продолжил свою мысль Азария. – Возьмите Потифара, фараонова евнуха, который выкупил Иосифа из рук мадианитян. Тот, чье Имя не произносится, дал ему свое благословение, и это известно! Этот евнух заслуживает того, чтобы занять свое место среди потомков Моисея, ибо он благоприятствовал Иосифу. Что ты скажешь на это, Анания?
– Что лучше уж Потифар, чем жена его, которая велела бросить Иосифа в тюрьму, оттого что возжелала его, хотя он от нее отказывался. Подобно ему, всякий человек, который старается избегнуть низких желаний, получает благословение Того, Кто недоступен зрению!
– Это верно, – согласился Мисаил, – потому что Иисус, хотя мы – единственные, кто верует подлинно, – и рассматриваем его как ложного мессию, также провозглашает устами Матфея в стихе 12 главы 19: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матери родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для царства небесного».
Слушая это, Хасан вообразил, что он из чрева матери родился скопцом и, более того, находится под особой защитой Аллаха, потому что он тоже зовется Прекрасным. Вдохновленный своей избранностью, он стал весьма красноречив и сделался любимцем этих трех ученых мужей, которым он платил своей привязанностью. Лишенный, подобно священнослужителям, чувственных наслаждений, подросток развился в утонченного и обаятельного юношу. К его проницательным суждениям прислушивался Хайраддин. Хасан же подле своего отца получал новый опыт.
Одно дело книги, другое жизнь. Возведенный к тому времени Сулейманом в ранг паши морей, Хайраддин научил своего сына разбираться в течениях, в направлении и силе ветров и в искусстве войны. Они побывали в Тунисе, в Триполи, в Александрии. Хасан примечал все. Он держался с людьми уверенно и обходительно, но при этом умел оценить каждого. Хайраддин не оберегал его от неизбежных жестокостей. Он заставлял его рубить головы и руки. И однажды испытал его, заставив отрубить те органы, которые некогда отсек мальчику Арудж, чему он не сумел помешать. Внезапно в памяти молодого человека встали смутные картины. Нет, он не родился бесполым, это люди его сделали таким, как и сказано во второй фразе Иисуса.
Однако его рука не дрогнула. Это успокоило Хайраддина – увечье не сделало юношу безвольным. Впрочем, позволь он себе одну секунду колебания, его приемный отец прикончил бы его на месте. Хайраддин улыбнулся: этот сын сумеет стать его наследником, он только что это доказал. И полюбил его еще сильнее. Достоинства и образованность Хасана принесли ему уважение всего Алжира – этого горнила наций, где в его лице каждый узнавал себя, будь то сицилийский вероотступник, иудейский изгнанник или мавританский купец.
Как и Николь, в тайных глубинах своего существа Хасан обнаруживал бездну, разверзавшуюся от недостатка чувственных радостей. Но фламандец высоко нес свой крест в искусстве, так вдохновенно вплетая в него лозу своих мучений, что всякая душа, вплоть до королевской, готова была преклонить перед ним колени. Хасан же лишь становился рабом своих самых абсурдных капризов.
Еще в ранней юности он пристрастился опустошать карманы своего отца и его помощников. И сразу же возвращал похищенное, извиняясь и поясняя, что он просто испытывает их бдительность. Предводители корсаров смеялись – ведь грабеж был их профессией. Но некоторые муфтии, ограбленные отроком Хасаном, стали грозить ему безжалостным судом шариата. Хайраддин усмирил их гнев. Наедине он шутливо заметил:
– Тебя и так уже обрезали снизу, пусть уж рука останется!
Однако Барбаросса так никогда и не сказал ему всей правды о том, как это в действительности произошло. Он не мог допустить, чтобы его тайные угрызения совести стали причиной утраты столь драгоценного сына. Поэтому Хасану были известны только две вещи: название места, где он был оскоплен – Al Jezeera, «Остров», – и жестокость Аруджа, его погибшего дяди, на которого Хайраддин все и свалил. Мания шарить по чужим карманам развилась у Хасана Аги в столь неодолимую страсть к золотым монетам и серебряным медалям, что секретному парламентеру, подосланному императором Карлом, не составило бы труда его обработать, если бы рядом не оказался Эль-Хаджи.
Честью посвящения в бейлербеи, три дня тому назад, он обязан как усыновлению его Хайраддином, так и успешным действиям во время осады Алжира. Правда, это не делает его положение более устойчивым, чем положение другого сына – Хасана Паши, которого Сулейман удерживает при своем дворе в качестве своего рода заложника, на случай если Хайраддин вздумает нарушить свой долг. Ибо Сулейман только потому и остается султаном, что не позволяет себе доверять кому-либо полностью. Таков жестокий закон османов, оплот их могущества. Подобно коромыслу весов, на котором независимость корсаров служит интересам Блистательной Порты и одновременно противоречит им, Хасан Ага между имамами, купцами и янычарами ни на минуту не защищен от падения. Ему известно, что они столь же злокозненны, сколь и изворотливы, поскольку ничего так не жаждут, как власти, переданной Хайраддином в его руки.
Поэтому он так часто злоупотребляет гашишем, которым его перекормили после оскопления. Снадобье низвергает его в унылую пустоту, где вновь начинает ныть неизбывная рана, растравленная пением Гомбера. Когда состояние подавленности становится критическим, у его изголовья толпятся доктора-астрологи и понапрасну обвиняют Сатурна в зловредном влиянии на созвездие Скорпиона – его знак зодиака. Но, как и Николь, он прекрасно знает, что тайный девиз их существования, навеки обреченного на бесплодие, – это лишь
«Печаль и траур, что всегда вдали
От ликов, преисполненных любви»[84].
– Кто создал это чудо?
С медалью в руке Хасан возникает перед Николь и Гаратафасом, тотчас по окончании дивана. Его лихорадит.
– Это Содимо ди Козимо – тот беззубый, которого ты видел вчера на площади. Его взял себе в невольники один из янычаров! – сообщает Николь.
– Он мне нужен! Он мне абсолютно необходим! Если человек способен выгравировать на столь крошечной поверхности подобные диковинки, он должен быть в состоянии творить еще большие чудеса! Я нуждаюсь в нем. Гаратафас, друг мой, ты можешь оказать мне эту услугу – привести его ко мне, пока в казарме янычар идет совет? Но пусть это останется между нами, я не желаю, чтобы кто-то узнал, что я требую к себе раба, которым пренебрег.