Mille regrets
Шрифт:
– Что означают здесь эти фигуры? – спросил папа. – Это, как будто, лютеране, совершающие содомский грех? Что ж, это может быть забавно, однако тут кроется опасный намек! Бенвенуто, объяснись, что ты хотел этим сказать? О, да я еще вижу герб императора в той стороне, куда падает Бурбон! Вот это уже может показаться оскорбительным. Нет, я решительно не одобряю эту работу. Спасибо, сеньор камерарий, ваша проницательность делает вам честь!
Джовенале добавил еще:
– Сам выбор сюжета кажется мне неуместным, Ваше Святейшество. В конце концов, этот Бурбон явился, чтобы разграбить и опустошить город Святого Петра… К счастью, Ренцо да Чери его прикончил из своей аркебузы.
– Ах, это… нет! Это я его убил! – взорвался Челлини, вечно жадный до славы, а также в надежде таким образом увести разговор в сторону от медали, вызвавшей столько треволнений.
Церковники встретили это заявление громким хохотом.
– Как, Бенвенуто? Что означает это новое бахвальство?
Ювелир напыжился и выдал свою версию смерти коннетабля. Якобы он схватил аркебузу, которой был вооружен Содимо, и прицелился туда, где была схватка и где над всеми возвышался всадник в белом доспехе. Содимо восстал:
– Лжец, ни у кого из нас никогда не было подобного оружия!
– Да чтоб меня черти взяли, если я, Бенвенуто Челлини, лгу! Ты хочешь разозлить меня, грязный щенок!
И Бенвенуто двинул его ногой в бедро, что очень развеселило священнослужителей.
– Расспросите его сами, господа, потому что он и есть автор этой медали! – признался он, наконец.
– Неужто? – возмутился папа. – Так ты приписывал себе работу другого? Это поступок, достойный порицания, тем более, если он совершен тобой! Ты весьма огорчаешь меня, Бенвенуто!
Лицо папы вновь побледнело, и он отвернулся от Челлини. Последний хорошо знал своего Климента VII, который был не так чувствителен к насмешливому кощунству, как к бесчестному поступку художника, ибо эту категорию людей он ценил более всех прочих, после самого себя.
С этой минуты ювелир утратил папскую благосклонность. Камерарий же как будто только и дожидался его трусливого признания, чтобы отомстить Содимо.
– Так это ты, мелкое ничтожество, и есть тот искусник, который осмеливается насмехаться над наместником Христа и императором? Знаешь ли ты, что за это полагается?
Содимо, движимый всей ненавистью, какая накопилась в нем за время набега ландскнехтов, почувствовал, как пронизывает его освобождающая от этой тяготы радость. Он дал волю этой ненависти и выложил все:
– Я, без сомнения, заплачу за это смертью, господин камерарий. Но мне плевать! Я был так близок к ней, намного ближе, чем вы могли бы оказаться, когда удирали, подвесив себе на шею остатки своего ничтожного хозяйства, вместе с этим вот шутом (он указал на Климента). А ты, что ты предпринял, скверный папа, когда Господь посылал нам знамения, которые ты даже не сумел прочесть? Конечно, я мог бы усомниться в Его существовании, когда сдыхал на медленном огне, брошенный на потеху солдатне этого императора, которому ты хочешь угодить. А эти ландскнехты – эти крысы и псы – рассмотрите повнимательней, какой мерзостью они заняты! Они вполне стоят вас, дети Содома, бурдюки с говном, лицемеры, высокопоставленные хищники, ворьё, подлецы, убийцы! Чтоб вам сдохнуть от дурной болезни, и пусть у вас отсохнет то, чем вы грешите! Чтоб вам подавиться вашими облатками! Только вы до того надуты пороками, что никаких столетий вашего лживого чистилища не достанет, чтобы вас искупить! Я срал на вас всех!
Епископы затыкали себе уши. Папа задыхался, став одного цвета со своей красной шапочкой, а камерарий испускал истерические вопли:
– Нечестивец! Лютеранин! Приспешник сатаны! Мразь! В темницу! На костер! Нет, лучше его немедленно прикончить на месте!
Движением руки Климент VII остановил его.
– Напротив! Смерть была бы для него слишком мягким наказанием, ибо он оскорбил Господа и поносит Его чистилище. Пусть же он в этой жизни узнает, что такое чистилище. На галеры! И до конца его дней! Я сказал!
Выслушав это, Содимо нарочито нагло вырвал из рук Папы свою медаль. Взломав ларец Челлини, он бросил в лицо понтифику:
– Взгляните, святой отец, на эту облатку! Она настолько нечестива, что я уношу ее с собой в мое чистилище! Вы последуете за ней туда?
И проглотил свою медаль. Воспользовавшись общим замешательством, Бенвенуто нырнул в какую-то незаметную дверь. В тот же вечер Латино Джовенале спустился в мастерскую. Он обнаружил незаконченную солонку и понял, куда уходит серебро. Ювелира ожидали новые неприятности. Что же касается Содимо, то после пятидесяти ударов палками его дотащили до Остии, где все тот же Джовенале продал его за тридцать денье в каторжные работы на флот императора Карла. Вначале камерарий подумывал, не вспороть ли ему живот, чтобы вернуть назад папское серебро, но затем отказался от этого намерения, рассудив, что столь недостойный предмет должен отправиться на дно моря вместе с испражнениями, только ни в коем случае не с папской галеры! Двумя днями позже Содимо выкакал свою медаль, и с тех пор никто ее больше не видел до этого злополучного алжирского утра.
Глава 9
Заря, окутанная туманом, тепло и сочувственно оглядывает опьяненные тела, которые утрата чувства реальности беспорядочно раскидала по внутреннему дворику гарема. Хасан, Николь и Гаратафас в полном изнеможении валяются, как попало, напоминая веселую компанию после попойки. От первого торчат только икры ног и одна туфля, прочее наполовину затоплено среди его подушечных рифов. Другой, уткнувшись лицом в блюдо с остатками манного пудинга, кажется, видит экзотические сны. Его язык время от времени выскакивает изо рта, будто у хамелеона, и хватает изюмину. Третий во весь рост растянулся возле фонтана. Из-под апельсинового дерева доносится могучий храп Шосроэ. За колоннами завалились спать некоторые из черных евнухов – их сандалии торчат из-под занавесок. Женщины исчезли, кроме одной, которая, присев на корточки возле бассейна, смачивает лицо Гаратафаса, чтобы привести его в сознание.
Турок открывает глаза – над ним склонилось самое прекрасное лицо, какое он когда-либо видел. Миндалевидные глаза сверкают фиолетовым блеском, алые губы в шаловливой улыбке приоткрывают слоновую кость нежнейшей чистоты. Несколько непокорных золотистых кудрей выскальзывают из-под накидки. Рука, отливающая хной, освежает ему лоб и ласкает щеки.
– Проснись, мой красавец…– шепчет она.
– Но…кто…?
– Тсс! Они пока спят. Гашиш всемогущ, вы же то и дело его курили, а мы еще начинили им пищу и добавили в напитки…
Кое-как Гаратафасу удается восстановить в своей памяти события ночи. Он вспоминает внезапную ярость Хасана, потом рискованное предприятие с импровизацией на тему Всех сожалений. Вслед за тем, вполне вероятно, хозяйкой гарема стала богиня Безумие. Было ли это во сне, или на самом деле канон подхватили полчища музыкантов и множество ударных инструментов? Когда запел Хасан, открылись все двери и появились десятки дервишей, а за ними вереницы негров, которые, раскачиваясь и звеня кастаньетами и тамбуринами, затянули свои мистические песнопения. Голоса Николь и Хасана, смешавшиеся с колдовскими мелодиями муэдзинов, все поднимались и поднимались ввысь, казалось, достигая звезд. Гаратафас кружился вместе со всеми, пока окончательно не растворился в розовом тумане. А теперь на него снизошел покой, какого он никогда не знал.