Mille regrets
Шрифт:
– Хорошо, господин Хасан!
Гаратафас повинуется не без некоторой лени. Оказавшись на улице, он слоняется между лавками и полной грудью вдыхает воздух свободы. Если годами сидеть на цепи в глубине трюма, потребность размять ноги становится поистине яростной. Кроме того, пленительное упражнение в любви, пережитое им с этой плутовкой Зобейдой, разожгло в нем огонь слишком долго дремавших вожделений.
Он красив, и алжирские женщины пожирают его глазами, во всяком случае, не менее жадно, чем прелестницы из гарема. На пути между площадью Дженина и казармой к нему не единожды обращаются за услугами такого характера, который позволяет уклончивой мусульманке обойти запрет на нарушение супружеской верности. Тут его просят зайти и выполоть сорняки, там – достать ведро воды из колодца и поднять тяжелый глиняный кувшин; а здесь – починить деревянную решетку оконного ставня, который, очень кстати, заклинило, но сперва взглянуть на его петлю, которую показывают, взбираясь по лесенке и приподнимая юбки. На каждый призыв его мужественность, вырвавшаяся на волю, с готовностью отвечает. И вновь требуется прополоть еще какой-нибудь салат-латук или перетаскать в подвал тяжелые бутыли с маслом, потому что у хозяйки устала спина, и самое время ей немного отдохнуть, растянувшись на постели. Гаратафас, со своим растревоженным минаретом, изумлен таким обилием красоток, в самый подходящий момент покинутых служанками, которые отправились за покупками, и мужьями, которые ушли по делам… Этому жизнерадостному шмелю необходим целый день, чтобы не пропустить ни одного цветка, затем еще часть вечера, прежде чем он сможет, наконец, постучать в окошко казармы. Но выясняется, что Шархан в таверне, где он каждый вечер предается своему пороку – опрокидывает стаканчик.
– В какой таверне? – интересуется Гаратафас.
– В тавернах! – смеются ему в ответ спаги[85].
Турок, все больше и больше вовлекаемый в жизнерадостную суету города корсаров, посещает одну, потом две, потом десять таверн. Там он узнает, где вершатся дела мужей, чьи лбы он успел украсить рогами. Между кофе, наргиле и значительно менее дозволенными законом напитками, которые подаются из-под прилавка, в этих заведениях царит весьма теплая атмосфера. Гаратафасу удается избежать трех потасовок и стольких же недвусмысленных приглашений от янычарских подружек, не менее хмельных, чем их любовники. Наконец, в темном переулке за крепостной стеной он натыкается на бредущего нетвердой походкой Шархана, который при первом же упоминании имени Содимо хватается за свой ятаган. Гаратафасу приходится затащить его в очередной вертеп и склонить к обильным возлияниям – кофе, на этот раз, – чтобы вытянуть из него хоть какие-то сведения. Шархан, перебрав множество проклятий, под конец признается, что этого христианина, с его до отвращения грязными повадками, он нынче же после полудня перепродал одному работорговцу.
– Как его зовут?
– Я не помню имени. Но если ты сходишь со мной, я могу показать место, где он торгует.
Уже слишком глубокая ночь, и нет никакого смысла возвращаться в центр города. Поэтому Гаратафас, выслушав сотню заверений в дружеских чувствах, препоручает Шархана конной страже. Вернувшись на Дженина, он натыкается на запертые ворота. Ему приходится провести ночь на улице, скорчившись на вонючей соломе под каким-то навесом. Он склоняется к мысли, что алжирские ночи – одна в тюрьме, другая на краю фонтана, теперь вот эта – куда менее комфортны, чем всякое прочее время суток в этом городе.
Солнце уже стоит высоко, когда он заявляется в казарму и понапрасну ждет весьма тяжкого, как он предполагает, пробуждения Шархана. Но тот, как оказывается, по досадной оплошности, спьяну уронил в отхожее место ботинки мансулаги. И теперь агабаши отбывает наказание, принимая участие в утреннем форсированном марше. Гаратафас вынужден ожидать почти до середины дня, прежде чем появится Шархан, изнуренный трудами, но с достаточно свежей головой, чтобы признать своего вчерашнего спутника.
После долгого кружения по цитадели они отыскивают работорговца. Но Гаратафас опять опоздал. Содимо, со своими ночными кошмарами, посеял такую панику среди невольников, запертых в клетках негоцианта, что тому пришлось перепродать его одному из коллег. Напрасно Гаратафас идет по следу итальянца, коему его ночные кошмары создали дурную репутацию на рынке быстрее, чем блохи перескакивают с одной собаки на другую. Уже восемь торговцев успели его перепродать, причем каждый раз намного дешевле, чем в предыдущий. Продувные бестии, подобные тем, что некогда привели его на галеру, потешаются, глядя, как турок выбивается из сил из-за какого-то христианского червяка, поэтому Гаратафас столь нелюбезен с ними, что ему даже не приходит в голову заплатить хотя бы одну песету за информацию. И уже на исходе дня он попадает к самому ничтожному из работорговцев, который специализируется на хромоногих, одноглазых, безухих и прочих подобных особях базарного скота. Тот еще целый час изводит Гаратафаса, пока, наконец, не вымогает у него тюрбан. В этот момент со стороны его жалкого заднего дворика слышится конский топот.
Вместо ответа деляга указывает пальцем на ворота Баб-эль-Уэд.
– Как он мог выйти из Алжира? Ты издеваешься надо мной, подлый торговец?
– Нет, нет, мой прекрасный господин, я клянусь тебе! Я клянусь тебе бородой Пророка! Тот, кого ты ищешь, сию минуту уехал. Ты его только что слышал! Обернись поскорее!
Гаратафас успевает лишь увидеть пыль, летящую из-под копыт, и всадника, который увозит Содимо, со связанными руками и ногами уложенного поперек лошади. Он глядит на убегающую в поля и затем сворачивающую к заснеженным далям Атласских гор пыльную дорогу. Вдалеке простираются бескрайние пески Сахары. Уставший до изнеможения, Гаратафас посылает этого проклятого Содимо ко всем демонам пустыни и, еле волоча ноги, возвращается на Дженина, на этот раз безразличный к новым посягательствам матрон на его мужественность. При его появлении Хасан хмурится и яростно затягивается своим наргиле. Николь, тем временем, нежась в океане подушек, принимает участие в очень важной ученой беседе трех раввинов и двух муфтиев, раскрывших перед собой толстые книги.
Проклятия Гаратафаса преследуют, если не опережают, несчастного художника в его злоключениях, ибо ему на роду написано до самого дна испить чашу своей участи, оставаясь навеки связанным судьбой с людьми войны, каких бы они ни были национальностей.
В то время как турок расставался со своим тюрбаном ради того, чтобы выкупить художника, туарег, отдавший последние деньги за пленившие его ягодицы Содимо, в этот самый момент в укромном уголке цитадели пробовал на нем свои силы, предварительно заткнув ему рот кляпом. В этот раз несчастный итальянец был изнасилован по всем правилам зверства, причем орудием, по сравнению с которым то, что понапрасну напугало его у Шархана, было просто смехотворным.
По прошествии двух ночей туарег, так же, как и прочие, напуганный ночными кошмарами Содимо, озабочен лишь тем, как бы поскорее избавиться от него. У первого же колодца огромный мавр пересекается с караваном, который держит путь на Томбукту. Светлые волосы художника такая необычайная редкость в этих местах, что туарегу удается выручить хорошие деньги, уступив его чернокожему вождю, который искал подарок для одной из своих жен.
Глава 10
Пока Хасан Ага, огорченный бесплодными попытками Гаратафаса, снаряжает на поиски туарега опытного сыщика, в долине реки По – за тысячи лье отсюда на север – два французских посланника шлепают по грязи, или скорее ползут по ней, потому что на них тоже имеются свои опытные сыщики, которые неустанно гонятся за ними по пятам.
Взятые на заметку сбирами имперского коменданта Альфонсо де Авалоса от самых первых пограничных столбов миланской земли, испанский вероотступник Антонио Ринкон, епископ из Монпелье Гийом Пелисье и их охранник с аркебузой, генуэзский эмигрант Чезаре Фрегозе, отправились из Турина по реке По в сторону Венеции с намерением в дальнейшем добраться до Константинополя, ибо король Франциск ходатайствует перед Сулейманом за эту троицу разномастных посланцев.
От самого Лиона, где они запаслись провизией, секретным посланникам уже было ясно, что за ними следят агенты императора Карла. Во время перехода через Альпы Фрегозе ухлопал двоих, торчавших, как серны, на перевале Монженевро. Посланники оторвались от них, во весь опор доскакав до Сузы. Здесь они сочли себя в безопасности. Но в Турине французские лазутчики предупредили их, что у испанцев поставлена засада на всех дорогах. Им никогда не удастся пройти через запутанную сеть доминионов, одни из которых подчинены империи, другие Франции, и так они чередуются по всему северу Италии, разоренному войной.
Поскольку переход по суше оказался под запретом, да и был бы чересчур обременителен для сеньора Ринкона, ввиду переизбытка в нем жира, посланники меняют свои планы и решают плыть по реке. Они внимательно следят, чтобы их лодка точно придерживалась середины По, не приближаясь ни к тому, ни к другому берегу – как определишь, кому подвластны эти заболоченные земли, уныло поросшие тополями, кистеобразные верхушки которых торчат из плотного слоя туманов? Едва они проходят Павию и достигают канала Монферрат, как им преграждает путь насыпная отмель. Она оказывается как раз напротив места, которое называют пляжем Канталове, и вынуждает проводника взять правее.