Миллионы не моего отца
Шрифт:
В действительности Вадим боялся не Смирнова и не себя, окажись у него в руке нож.
Странно, но он боялся Лизы.
Лиза была непонятна. Вадим никогда ее не понимал.
Не понимал, но было какое-то животное чувство, звериное чутье, которое останавливало его идти на кухню сейчас.
Это было нелепо, и это было смешно. Но Вадим выкрутился: он предпочел обидеться, нежели разбираться.
Как был в промокших ботинках он вышел на улицу – последнее слово сказала за него хлопнувшая дверь, – и несколько часов слонялся по городу, пытаясь
Пропала. Ушла. Уехала, не оставив даже записки.
Как это скверно, когда женщина умеет обходиться одним небольшим чемоданом – как легко ей бывает покинуть дом.
Ее молчаливый уход был очередной пощечиной Вадиму, но он, постепенно привыкавший к подобному обращению, подумал – а может, оно и лучше? Так хотя бы не надо объясняться. Да и куда она уйдет – это же ее квартира.
Поэтому он не написал Лизе и не позвонил, равно как и она.
Единственно, что глодало Вадима – это что она могла уйти к ней. И на третий день отсутствия он набрал Анну, – но оказалось, нет. У Анны Лиза с того дня не появлялась.
Анна позвонила Лизе через несколько часов после своего ухода – Лиза подняла трубку и спокойно ответила, что все у нее хорошо.
И это все, что сейчас о Лизе было известно.
У нее все хорошо, – убедил себя Вадим, и эта мысль не слишком радовала его.
Он пытался жить, как будто ничего не произошло. Только лицо его теперь обезобразила серая тень, словно недобрая маска: ранее спавшее внутри него зерно мизантропа пустило побег, и это ощущали все. Глаза застилала собственная грусть, и люди перестали быть ему интересны. Идиоты, дураки, скоты.
Весь этот мир, жужжащий вокруг него, загудел вдруг так раздражающе, что не вызывал ничего, кроме тошноты и мигрени. Невозможно было выключить звук. Невозможно было избавиться от ненависти к ней и к людям.
Его ненависть вроде зубной боли: была не страшна, но искажала лицо. Он мог бы избавиться от нее, вырвать с корнем, но не решался, продолжая скрежетать зубами. Он не знал, что будет, если она закончится – может, и он кончится вместе с нею. Потому что эта чахлая ненависть с холодными, лягушачьими лапами выросла на месте, где ранее было его честолюбие. Которого теперь больше нет.
Лиза взяла его честолюбие, сложила в чемодан и увезла с собою.
Лиза была частью той эфемерной конструкции, которую Вадим старательно возводил более года и которую теперь, после обрушения, пытался восстановить, подбирая ламинат и нужный оттенок краски и раздражаясь на рабочих.
Он хотел, чтобы все выглядело как прежде. Восстанавливать офис было проще, чем пытаться восстановить семью. Потому что семьи у Вадима с Лизой никогда не было – у него просто была роль семьянина. В короткометражном кино.
Можно было бы бесконечно жалеть себя, если бы на это хватило денег. Но однажды деньги перестали поступать на счет, и оказалось нечем оплачивать ремонты.
И Вадим понял, что как бы он ни избегал этого раньше – придется позвонить Смирнову.
Смирнову, который также как и он, не любил по подобным делам звонить первым.
* * *
– Я слышал, вы поругались с Лизой, – короткое рукопожатие, чтобы не утруждать себя приветствием на словах, и сразу к делу.
Георгий Валентинович Смирнов встретил Вадима в кабинете своего загородного коттеджа: по нынешним меркам устаревшей краснокирпичной постройки 90-х годов, не избавленной башенок и диспропорций. Маленький замок стоял на Новорижском шоссе, обнесенный внушительным забором все из того же кирпича.
Кабинет? Ну, здесь было всего понемногу: и от Людовика XIV, не жалевшего на интерьеры казны, и от советской правительственной дачи.
«И почему у Лизы не нашлось времени привести здесь все в порядок? Хотя был ли у нее самой вкус?» – ее квартира иногда напоминала Вадиму мебельный склад распродаж. – Был, но не когда касалось обстановки.
– Мы не поругались. Она мне изменила, – с дрожащим упреком в голосе произнес Вадим.
– Изменила? С кем? – искреннее удивление и более ничего.
– С… вы ее не знаете… Анной.
Оказалось, не все так просто объяснить Смирнову, но Вадим объяснил.
– Ну это несерьезно, – неприятно поморщившись, заключил Смирнов. В свои пятьдесят с небольшим он был абсолютно сед, потому это известие не могло добавить ему седого волоса.
– Скажите, а с ней бывало такое раньше?
– Бывало чего? Чтобы ей нравились… не нравились мужчины? Нет, с тобой – это у нее впервые.
– Может, вы не знаете чего? – съязвил Вадим.
– Нет, я знаю все, – отрезал Смирнов таким тоном, что не приходилось сомневаться. – Лиза, она бывает странная временами. Порой ее заносит.
– Хорошо же ее занесло!
– Послушай, то, что ты рассказал – это не измена. Это… я не знаю что – но измена, это когда с мужиком.
Георгий Валентинович отвернулся от Вадима, будто ему неприятно было на него смотреть, и подошел к сервировочному столику. Рука Смирнова потянулась к графину, в котором могла быть как водка, так и вода – но в стакан он себе не налил. Просто вынул из горлышка граненую крышку и стал машинально крутить ее в руке.
– С мужиком – не с мужиком, а мне неприятно, – возразил Вадим, и визгливая нотка в его голосе вывела Смирнова из медитативного состояния, в которое он едва не провалился.
– Нет, ты постой, – сказал Смирнов тише, чем обычно. – Вы с ней обсуждали это – к чему вы пришли?
– Ничего мы не обсуждали – она просто ушла, – с горечью бросил Вадим.
– То есть вы не поговорили? – и предштормовые волны побежали у Смирнова по лбу. – Вам надо поговорить, – настойчиво произнес он.
– Если она хочет поговорить, я не против, – ответил Вадим капризно.
– Тебе надо ей позвонить, – не слыша его, продолжал Смирнов, – или нет, лучше поезжай к ней – она сейчас в Испании, в Аликанте – я дам тебе адрес.