Мир всем
Шрифт:
— Конечно правда!
— Вот и я так думаю, — Марина заулыбалась, — кстати, в субботу после работы у нас будет общешкольный субботник, а в воскресенье общегородской воскресник. — Марина сунула руку в сумку и достала картофелину. — На, возьми. За знакомство. Тебе ведь карточки не сразу дадут, а с февраля. Картоха немного подмороженная, но на лепёшки годится. Мне двоюродная сестра передала. Она здесь в Тельмана работает, так совхоз называется, где подсобное хозяйство Ижорского завода. У них с продовольствием негусто, но свои огородики выручают: капустка, морковка, репка. Если бы не сестра, нам бы совсем туго пришлось. Весна
Я удивилась:
— И младшие классы?
— А как же! Всем работа найдётся. Хоть одну грядку, да прополют. Кроме того, в подсобном хозяйстве всегда обедом кормят и хлеб свой пекут. Ребятишки любят там работать да и ответственность чувствуют. Вырастут — вспоминать будут! — Марина заинтересованно посмотрела на меня: — Ты замужем?
— Нет. — Я вздохнула. — Не встретила ещё своего суженого.
— В Колпино найдёшь, — уверенно сказала Марина, — у нас на Ижорском заводе мужиков больше, чем в Ленинграде, и инженеры есть, и сталевары, и прокатчики. Сама понимаешь — в горячих цехах не женская сила требуется. А сейчас ещё по всей стране набор объявят, чтоб быстрее цеха восстанавливать. — Она потопала ногами, обутыми в демисезонные сапожки. — Холодно стоять, я побежала. — Она взмахнула рукой в пёстрой варежке. — До завтра! Рада была познакомиться!
— Взаимно!
Поднимался ветер, и позёмка обвивала мои армейские сапоги шустрыми белыми змейками. Ужасно хотелось есть, и я подумала, что подаренную Мариной картофелину вполне для скорости лучше пожарить на сковородке. Правда, у меня нет масла, но зато есть крохотная алюминиевая сковорода, которую я привезла с фронта. Подумав о сковороде и о том, что отныне мне придётся пользоваться дощатым туалетом на улице, я внезапно развеселилась: из какой войны мы выбрались, какого горя хлебнули, да не ложкой — бадьёй, а туалет на улице расстраивает! Глупо. Глупо и эгоистично!
Что толку в нытье и жалобах на обстоятельства? Кислое настроение ничего не изменит в лучшую сторону. Хочешь жить — живи, дыши, радуйся каждому глотку воздуха, потому что всё, что сейчас кажется обыденностью, может в один момент стать недосягаемым!
Быстрым шагом я двинулась к бараку, пытаясь рассмотреть улицу при свете дня. Мимо проехала полуторка, гружённая досками. Шла женщина с вёдрами на коромысле. Двое мальчишек возились в сугробе. У развалин с грудой кирпичей стояла старуха в черном мужском пальто и курила.
Когда мы поравнялись с ней, она опустила руку с папиросой и подслеповато взглянула в мою сторону:
— Хороший был Дворец культуры. Я как- то раз танцевала на его сцене в «Жизели». В войну тут был штаб дивизии, пока фрицы здание окончательно не добили. — Она закашлялась. — Бросать курить надо, но никак не отвыкну. Начала в блокаду, чтоб голод заглушить.
Я остановилась:
— Значит, это был Дворец культуры?
Старуха подняла на меня глаза, обведённые тёмными кругами, и я увидела, что она ещё молода и когда-то была красива. Она спросила:
— Вы не колпинская?
— Нет. Вчера приехала из Ленинграда.
— А-а-а. — Она замолчала и затянулась папиросой. — Навсегда переехали или присмотреться?
Я усмехнулась:
— К чему присматриваться? По всей стране одно и то же.
— Пожалуй. — Она загасила папиросу и спрятала окурок в портсигар. —
Она развернулась и пошла прочь, выворачивая ступни особой балетной походкой.
— Всё наладится, вот увидите! — крикнула я ей в спину. — Вы ещё обязательно здесь станцуете!
Она обернулась:
— Вы думаете?
— Обязательно! Ведь война закончилась! И скоро весна!
Соседка по бараку Лена заявилась под вечер. Не раздеваясь, она рухнула на топчан, уставившись в потолок.
Я успела растопить печурку, от которой волнами исходило тепло, и писала план завтрашних занятий, стараясь успеть, пока не выключили свет. Электричество подавали в шесть утра и выключали в десять вечера. Поскольку метраж нашей комнаты не позволял втиснуть сюда письменный стол, я приспособилась писать на табуретке, куда положила кусок обгорелой фанеры, найденный в развалинах. Чернильница на фанерке умещалась с трудом, то и дело грозя оказаться на полу.
Лена скептически покосилась на моё сооружение и закинула руки за голову:
— У тебя есть что-нибудь пожевать?
Посмотрев на остатки еды в котелке, я согласно кивнула:
— Да, соевый суп с подмороженной картофелиной. Она чуть сладковатая, но годится.
— Ненавижу сою, — процедила сквозь зубы соседка, — отменят карточки, в рот её не возьму. У меня под кроватью банка с кислой капустой. Хочешь, положи себе.
С этими словами она повернулась на бок и мгновенно заснула, как спят на фронте в перерывах между боями.
Исподволь я рассмотрела её лицо — длинноносое, острое и некрасивое. Возраст прибавляли седые волосы, хотя на самом деле ей наверняка не исполнилось ещё тридцати лет. Война мало кого красит. Лене не мешали спать ни свет, ни беготня детей в коридоре. Хлопали двери, под окном ребятишки играли в снежки с криками: «Хенде хох! Гитлер капут!»
Я налила себе в чашку жидкого чая и медленно прикоснулась губами к чашке, воображая, что пью не плиточный, в чёрный байховый, с мятой, как любила заваривать мама. По выходным мама пекла пироги, чаще всего с капустой или картошкой. В семь часов вечера по радио транслировали классическую музыку и спектакли. Мы с мамой устраивались на диване и ставили на стул поднос с пирожками. Мягко горела настольная лампа под шёлковым жёлтым абажуром, из репродуктора лились голоса любимых актёров, и наши домашние театральные вечера казались незыблемыми и вечными. Чтобы не дать себе раскиснуть, я быстро дописала планы уроков и легла спать.
Меня разбудило отчётливое бормотание. В первый момент я подумала, что к соседке пришли гости, но ошиблась — Лена разговаривала сама собой. Сперва слова звучали какой-то бессвязной белибердой, непохожей на нормальный язык, но затем фразы стали выстраиваться в чёткие ряды, и я с холодком поняла, что соседка говорит на немецком. Причём её речь не походила на речь человека, учившего немецкий за школьной партой, нет! Судя по всему, Лена владела языком блестяще, как настоящая немка. Во сне она называла немецкие фамилии, имена, с кем-то спорила и отдавала короткие команды, похожие на щелчки затвора у винтовки. Потом она отчётливо сказала «герр штандартенфюрер» и назвала его по имени — Оскар.