Мое побережье
Шрифт:
Сколько раз его здравый смысл вопил этим самым голосом? Сколько раз назойливо маячил призрак девчонки в парке, кажущейся на размер больше надобного из-за субтильного телосложения, и с целой коллекцией разномастных колготок на все случаи жизни?
Тони мог ответить на этот вопрос: столько, сколько не перечесть.
Пытался перекричать гремящие мотивы клубной музыки, в то время как сама его обладательница едва держалась на ногах; сочился предупреждением из-за спины, пока он стягивал проклятые колготки и честно пытался думать о разбитой коленке, а не о том, что ее ноги, ее гребаные-гори-они-в-аду
И она. Такая безвольная. Только, черт ее дери, протяни руку.
Выступал идеальным дополнением испуганно распахнутым глазам, когда губы разомкнулись с влажным звуком разорвавшегося поцелуя. Неверящим.
Провались ты со своими чертовыми глазами.
«Не лезь, — и он честно пытается не смотреть в них, ибо знает, что увидит на дне голубых радужек ничем не прикрытое, бьющее по нервам разочарование.
Она расстроена, и виноват, как всегда, в этом он».
Вот оно ему было надо — ввязываться в перепалку с Роджерсом? Этим самым фееричным придурком на свете, которого он когда-либо знал, Роджерсом.
На это у Тони тоже имелся ответ: надо. Спор ради спора — отдельный, извращенный вид искусства, жизненно необходимый ему для эмоциональной встряски.
Иначе он просто загнется от скуки. С головой потонет в этом паршивом синем океане, потому что глаза Поттс вместе с отрезвляющим водоворотом эмоций высасывают из него всю душу. Крючком ловкой удочки вытягивают через глотку избитый, больной орган, из последних сил качающий кровь.
«Ты ведешь себя, как варвар!»
Тони с этим полностью согласен. Потому что в нем не остается ничего человеческого — только тупые, животные инстинкты, когда этот порнографический сарафан слетает с узких плеч.
Что она с ним делала. Что эта глупая, ненормальная, абсолютно сумасшедшая девчонка творила, когда говорила эти стучащие по мозгам слова. Звенящим набатом. Выбивающие последние мысли, утягивающие на самое дно, откуда, кажется, даже дороги обратной не было.
Ощущение маленькой груди под подушечками пальцев, и стук сердца прямо в ладонь. Она перебрала — в сбившемся дыхании четко ощущаются нотки алкоголя. Иначе бы ее здесь уже след простыл. Иначе…
Все должно было быть иначе.
Возбуждение нездоровое и полубезумное, но и пусть. Она задохнулась — Тони почувствовал губами судорожное движение разгоряченной кожи шеи, заводясь еще больше от ощущений, как ее ноги с силой стискивают его бедра. Пусть к утру расцветет засос. Чтобы все видели. Чтобы она поправляла свои прекрасные мягкие волосы, отчаянно краснела, прикрывая потемневший участок кожи, и вспоминала.
Вспоминала, как терлась об него на этой кровати, словно делала это каждый день.
Как заведенная.
И из губ едва не вырывается какая-нибудь идиотская чертовщина, вроде бесконтрольного: «ты узкая, как девственница», но Тони вовремя успевает себя заткнуть, пока задвинутый на последний план мозг жалобно выкрикивает, что он кретин.
Невинная.
Сколько их было у него? Не так много, на самом деле. Но ни перед кем он не желал опозориться так отчаянно, и ни с кем не ехала крыша настолько, что все в конечном итоге полетело псу под хвост.
Ее
Сжимать выпирающие ребра. И в голове — ни одной адекватной мысли.
В какой заднице исчезли все его умения и навыки, в которых он всегда был уверен?
Хотелось лишь провалиться сквозь землю.
По возможности — не смотреть ей в глаза, протягивая проклятый желтый сарафан. Худые руки стыдливо прижимали к обнаженной груди клочок ткани. Взгляд не сразу уцепился за размазавшуюся по бедру кровь.
Точно морской бой.
Ранил.
И тот, последний вечер: стоны, шепот, рваные всхлипы. Никогда — Тони мог поклясться — никогда в своей чертовой жизни он не слышал таких идеальных звуков. Ее тонкие руки зарывались в его волосы, прижимая к себе, а припухшие губы шептали какую-то горячую чушь, сводя с ума.
Выгибается, широко раскрывает свой потрясающий маленький рот, о чем-то его просит и вытягивается вдоль кровати, открывая обзор на безостановочно движущееся, упругое горло под тонкой кожей шеи. Натянутая, как струна. Бессильно цепляется за подвернувшиеся края подушки и тихо стонет — так, что звук физически бьет по мозгам, и Тони чувствует, как сильно напрягаются тугие стенки под подушечками пальцев.
Коленки сжимают его бока почти до боли. Пеппер подходит к этому краю молча — беззвучно задыхаясь, вздрагивая всем телом.
«Тони, — он не слышит, как губы произносят имя, но крошечного движения достаточно, чтобы смысл дошел до того, как его оглушил собственный стон, и звенящая темнота тяжелым шаром прокатилась внутри черепной коробки».
Убила.
Безумным движением в нее — узкую, тугую, отчаянно мычащую в сминающий поцелуй. И Тони, кажется, лишился рассудка, чувствуя, как сокращаются мышцы вокруг него.
А потом — смотрит ему в глаза.
Такая красивая.
И его больше нет.
Убила — выкидывающим за черту шепотом-мольбой. Грохотом швабры в тренировочном зале с множеством зеркал.
Затушила, как никчемную свечку, пламя которой мешало уснуть капризной девице.
Целые ряды Поттс в отражении. Похоже на помешательство.
Стройные ноги в бежевых балетных чешках и мягкие губы, говорящие не ему: «Па де баск». Почти воздушная, в этом тонком платье с шелковой черной лентой под грудью. Двигается бесшумно. Пластично. Изящно.
Гордая до тошноты и отчаянная до дрожи.
Руки с острыми запястьями напоминают крылья.
Тони не сразу понял, что задерживает дыхание, пока оно не вырвалось из грудной клетки синхронно с лязгом поганого ведра.
Когда все это началось?
Может, еще тогда, осенью, в клубе, когда физическая дистанция впервые сократилась настолько, что защитную плотину прорвало, и ворвавшийся поток сбил его мирное жилище. Один неосторожный шаг. Секундная слабость — пропуская светло-рыжие пряди меж пальцев и скользя губами по мягкой щеке совсем иначе, чем когда он поздравлял ее на Рождество и день рождения. Близость была чем-то новым, интересным, искрилась распаляющимся азартом, щекочущим ладони, скользящие по горячим бедрам.