Мои друзья скандинавы
Шрифт:
— Он хотел купить себе березовый веник. Я с трудом отговорил его. У Виллениуса найдется, мол, веник для тебя, — рассказывал про меня мой старый друг поэт Армас Эйкия.
И всем было смешно, но особенно громко смеялся хозяин баньки Лаури Виллениус, портовый грузчик в Хельсинки.
Вряд ли стоило объяснять им, что я приценивался к венику не потому, что хотел купить его, а потому, что мне любопытно было то место, где он продавался: рынок под окнами Президентского дворца…
И хозяина и его старых друзей Ээро Юханеса, Ээро Хаутоярви, тоже бывшего грузчика, и печника Пааво Коскинена, вместе с нами приглашенных попариться, объединяло еще и то, что они вместе сражались добровольцами в гражданской войне в Испании…
— У нас в роте было два станковых пулемета. Один назывался «Тойско» — в честь Тойво Антикайнена. Другой «Херрта» — в честь Херрты Куусинен.
И у каждого пулемета была своя история, свои заслуги, о которых рассказал сосредоточенный, немногословный Пааво, человек атлетического сложения. В свое время он послужил скульптору натурой для одного из трех знаменитых кузнецов — статуи, поставленной в самом центре Хельсинки, на перекрестке перед самым большим столичным универмагом.
— Березовых веников у меня сколько угодно, на чердаке еще с прошлого года остались! — перебил словоохотливый Лаури Виллениус, подхватывая сообщение Армаса о моей несостоявшейся покупке. — Но, когда березы совсем нет, тогда дело швах! А в Испании, понимаешь, берез нет! Как только мы, финны, прибыли на испанскую землю, видим: ни берез, ни сауны — бани! Мы сразу за дело. В глинобитной хижине приспособили, как печь, цистерну из-под бензина. Полок сделали из решеток автомобильных сидений. Дрова — из слив! А веники? Что за страна, где нет берез! Веники, понимаешь, из цитрусовых веток связали. Правда, пришлось поцарапать руки, пока не срезали все шипы… А испанцы не понимают: что? для чего? Париться — у них это не принято. Удивляются!.. На улице жара тридцать пять градусов, а мы топим. Истопили как полагается, забрались на самый верх, а испанцев, из тех, кто любопытствовал, посадили внизу и… наддали пару! Они выскочили, перепуганные до смерти! «Нет, галдят, финны эти совсем сумасшедшие!..» — «А нам без этого воевать невозможно, — отвечаем мы, — это для нас важней молитвы!..» Был с нами один русский, так он с удовольствием парился. Молодец! — И Лаури с восхищением хлопнул ладонью по голому колену. — Хаутоярви, подтверди!
Но Хаутоярви, человек с волевым подбородком, с лицом, словно вырубленным из одного куска гранита, хотел рассказывать совсем о другом.
Да, Армас Эйкия был прав, когда, узнав, что я хочу познакомиться с «финскими испанцами», условился с Виллениусом, что тот позовет к себе попариться нескольких из них.
Ведь приглашение в свою домашнюю баню у финнов — знак высшего расположения и призыв к полной откровенности.
И, хотя сейчас нам было и тесновато, и жарковато, несмотря на то что кувшины с пивом и клюквенным морсом не задерживались на столе (и нельзя было раскрыть тетрадь — от влажного воздуха, записи сразу расплылись бы), я с каждой минутой все больше убеждался, что Армас был прав, собрав нас здесь.
Разговор получился откровенный. Даже Хаутоярви, обычно предпочитавший словам действие, не молчал.
— Несколько лет я сидел здесь в тюрьме за то, что был коммунистом. Кончился срок. Выпустили. Второго февраля тридцать шестого года… А пятнадцатого я уже отправился воевать в Испанию. Конечно, тайком. Через Данию… От одной явки к другой добрался до Франции… Но тут не повезло. Французская полиция оказалась на высоте. И в результате, перед тем как попасть на фронт, пришлось два месяца за финский нож — пуукко в чемодане и шесть за чужой паспорт — всего восемь месяцев отсидеть во французской тюрьме. Над воротами ее девиз: «Свобода, равенство и братство»… — деловито рассказывал Хаутоярви.
Все трое «испанцев» вызвались на самую отчаянную работенку.
Ходили подрывниками в тылы франкистов…
— Конечно, и до Перпиньяна, где должны были перейти границу, мы попадали в разные переделки, но все ж таки с грехом пополам добрались до него. Там в одной казе нас собралось двенадцать человек. Девять национальностей! И среди них один финн — я, — повествовал Виллениус. — Шли мы гуськом по тропе. Впереди проводник, местный коммунист, а за ним англичанин, швед, голландец, болгарин, датчанин, бельгиец, югослав, я, а кто за мной, уж не помню. Мы считали, что уже перешли границу, как вдруг навстречу вооруженные люди в форме. Англичанин вообразил, что это испанцы, и воскликнул: «Салют, камарадос!..» Они, сволочи, стали обниматься с нами, и мы, как овцы, пошли дальше за ними, распевая революционные песни. На самом же деле мы напоролись на французских жандармов. А они привели нас на площадь маленького городка и объявили: «Вы арестованы!»
Вокруг собралась огромная толпа, и народ чуть не полез в драку с полицией. Требовали, чтобы нас освободили… Люди всё подходили и подходили. Стихийно вспыхнул митинг. Мэр города, член Народного фронта, прочитал резолюцию, в которой требовал нашего освобождения. Полиция пошла на уступки и, взяв слово, что мы не убежим, разместила нас в местной гостинице… Но утром к гостинице подъехал полицейский автомобиль и отвез нас в окружной город Сан-Ганден — прямо в тюрьму. Началось следствие. Нас двенадцать человек, говорим на девяти языках. Всё запуталось. Но в Сан-Гандене нашелся учитель, который знал все эти языки, за исключением финского. И что бы мне ни говорил следователь, на каком бы языке ни обращался переводчик, я твердил одно: «Ей юммере!..» «Не понимаю», — значит.
Рассадили нас всех по одиночкам. Камеры соседние. Но перестукиваться невозможно — не знаем языков!.. Все же как-то сговорились и написали каждый на своей двери: «Пансионат Леона Блюма» — он тогда был французским премьером… Тюремные надзиратели — люди щуплые… А я грузчик. Как-то они вдвоем долго не могли приладить бочку, которая служила душем. А я взял один, поднял и пристроил ее. «Чемпион?» — спрашивают они меня. Посмотрел я на них свысока: «Мы, финны, все такие чемпионы!» Что там говорить — сорок дней и сорок ночей, как во время всемирного потопа, продержали нас в этом ковчеге и отправили наконец в суд. Выстроили во дворе гуськом и принесли длинную толстую цепь… Наручниками подключили каждого к этой цепи и под конвоем повели в суд… А мы, каждый на своем языке, запели «Марсельезу»… Не прошло и пяти минут, как мы уже шли окруженные народом, поющим «Марсельезу». Из-за толпы даже и не разглядеть конвоя… Судьи, и адвокат, и прокурор — все в средневековых мантиях. Прокурор и защитник устроили между собой петушиный бой! С такой яростью кричали один на другого — не приведи бог! Я думал, вот-вот вцепятся, лишь перья полетят, раздерут на клочки мантии друг на друге… А оказывается, у них там, на юге, просто такой темперамент. Удивительно! Приговорили нас к заключению на сорок суток и зачли те, что мы уже отсидели, и отпустили. Однако предупредили, если через две недели обнаружат нас во Франции, то сошлют на восемь лет на Чертов остров… Ха-ха! — воскликнул Виллениус, вспомнив что-то очень смешное. — Со мной в одной камере сидел какой-то французский капитан. Ему за что-то припаяли два месяца. Так он, бедняга, плакал и спрашивал, как может человек так долго просидеть!.. Ну, я, понятно, утешал его. «Да, ты прав, говорю, за такой срок человек и умереть может!..»
— Сам-то Лаури к тому времени отсидел уже несколько лет за революцию, — объяснил мне Армас Эйкия.
— Ну, Виллениус, ты еще Францию не покинул, а столько уже наговорил!.. Так мы, пожалуй, до утра в Испанию не доберемся, — сказал Пааво.
Но мы добрались! И даже несколько раз с подрывными группами переходили линию фронта. Взрывали поезда с солдатами Франко, эшелоны с итальянскими танками.
Свои рассказы о необычайных, но ставших такими обычными для них «подвигах самоотвержения», словно стесняясь их или не желая прослыть бахвалами, они заземляли бытовыми мелочами и приправляли грубоватым юмором. И мы не только вдоволь навоевались на испанской земле, но, дважды побывав на полке, обхлеставшись березовыми вениками и опустошив еще два кувшина пива и морса, успели вернуться домой на родину, негостеприимно встретившую своих сынов.
— Нас обманули, — мрачно сказал Хаутоярви и стиснул зубы. — Попались, как мышата в мышеловку…
Видно было, что старая обида быльем не заросла…
Англичане, французы, американцы, голландцы, бельгийцы спокойно возвращались домой. Итальянцам и немцам путь туда был заказан — и это понятно: на пустынных плоскогорьях Испании они сражались против Гитлера и Муссолини. Шведы спокойно возвращались к своим пенатам. За некоторых норвежцев, попавших в плен к франкистам, хлопотал сам норвежский король…
— А нас обманули! — с неистовством повторил Хаутоярви…
Бывший хельсинкский губернатор генерал Яландер приехал в лагеря во Франции, где, после того как в Испании восторжествовали фашисты, содержались бывшие интербригадовцы, и, обратившись к финнам, дал честное слово, что они могут спокойно возвращаться в Суоми, никто их пальцем не тронет…
— И мы поверили его слову, — говорит Пааво и с такой силой хлещет себя веником, будто расправляется с клятвопреступником…
Когда пароход, на борту которого находились бывшие бойцы интербригад, подходил к причалам Хельсинки, высыпавшие на палубу пассажиры увидели, что безлюдная площадь перед пристанью окружена полицейскими и на сходни нацелены рыльца пулеметов.
–