Мои друзья скандинавы
Шрифт:
Все финны-интербригадовцы попали с корабля — нет, не на бал, а в тюрьму и были приговорены к длительному тюремному заключению за то, что, вопреки местным законам, приняли участие в чужой войне…
Но хотя обвиняемые и утверждали, что война-то эта была «не чужая, а за честь Суоми», им все же пришлось провести в тюремных казематах несколько лет.
— Интересно, — сказал Пааво, — наши тогдашние правители в годы войны делали все, чтобы сохранить в целости «Трех кузнецов», даже обложили мешками с песком. Но они ничего не имели против того, чтобы «оригинал» — натурщик — окончил свою жизнь в концентрационном лагере!
Освободили их только в 1945 году, после того как Финляндия. разорвав союз с Гитлером, вышла из войны. Тогда-то Хаутоярви и был избран начальником полиции столицы. Он занимал этот пост почти три года — намного дольше, чем Ровно, находившийся в этой же должности в семнадцатом году.
— Я еще на палубе все понял, — говорит Хаутоярви, — и очень жалел, что мы поверили этой буржуазной лисице Яландеру и сдали оружие… Мне бы тогда в руки автомат!
— Ну нет, — остановил его Пааво, — хорошо, что мы с ходу не ввязались в драку… Перебили бы нас, как куропаток, и без всякой пользы для дела… Не имели бы мы своего полицмейстера! — улыбнулся он.
Сейчас Хаутоярви был директором нового Дома культуры, недавно выстроенного рабочими столицы и сразу же ставшего ее достопримечательностью.
— Рядом со мной на палубе стоял однорукий Калапакса, — вспоминал Виллениус. — Уж на что был спокойный человек, никто не мог разобрать, когда он шутит, когда говорит всерьез, но и он чуть не плакал от злости, увидев, какую нам приготовили триумфальную встречу… Еще по дороге в Испанию, в Стокгольме, он сказал мне: «Я съем свои старые брюки, если не уничтожу танк и десяток фашистов!..» И свое обещание он выполнил.
— Что, съел брюки? — спросил, подмигнув мне, Армас.
— Нет, наша группа взорвала эшелон с танками далеко от фронта… Близ Гренады… На каждого из группы пришлось больше чем по танку!..
Один за другим сыпались рассказы о подвигах друзей, и кто бы после этого поверил в «прирожденную» молчаливость финнов! Истории теснились в моей памяти, подминая одна другую, а записывать здесь, в предбаннике, кроме имен и названий мест, ничего не удавалось…
— Товарищи, я устал переводить, — взмолился Армас.
В эту самую минуту раздался стук в дверь. Хозяйка торопила. Кофе давно готов! Нас ждут за столом…
Мы условились о новой встрече и, одевшись, разгоряченные беседой и паром, гуськом по лесенке из полуподвала, где помещалась банька, поднялись в большую уютную угловую комнату. И сразу за столом, уставленным снедью, нарушая все правила приличия, я раскрыл записную книжку и наскоро записал кое-что из только что услышанного, в то время как Виллениус горячо заспорил о чем-то с Пааво…
Но тут неожиданно послышалось отчетливое бульканье воды, шарканье шаек, словно мы находились не в гостиной, а по прежнему сидели в баньке. Звуки эти шли из радиоприемника, только что включенного Хаутоярви. И вдруг на фоне не то всплесков воды, не то звонких шлепков ладонью по голому телу уверенный мужской голос на чистейшем русском языке возгласил:
«Я очень люблю париться в бане…»
— Что это такое? — изумился я.
— Это радиорепортаж из Сандуновских бань. Из Москвы, — развеселился Армас Эйкия. — Третий раз повторяется по просьбе слушателей…
«Да, я часто хожу в Сандуны. Сам-то я по профессии инженер», — перебил русский голос из Москвы объяснения Армаса.
И тут же кто-то быстро заговорил, затараторил по-фински.
— Он рассказывает, что стоит в облаках пара перед человеком, покрытым клочьями мыльной пены, — быстро переводил мне Эйкия слова комментатора, в то время как остальные, прервав спор, внимательно слушали радиопередачу…
Комментатор расспрашивал московского инженера о его работе и заработке, о том, как часто тот парится, а затем перешел к другому. Тот, сидя на полке, хлестал себя по спине березовым веником, который принес из дома…
И все мы в домике, построенном среди прибрежных валунов, вблизи от голубеющего залива, слышали это похлестывание веником в московской бане так явственно, словно стояли тут же, рядом, в облаках пара.
Человек, сидящий на полке с веником, оказался шофером московского такси.
Парная баня — неотъемлемая часть финского образа жизни, чтобы не сказать — даже финского образа мыслей… И поэтому, вероятно, как это не покажется нам странным, ни репортаж с великих строек, ни передача богослужения из Елоховского собора не могли бы расположить к нам финского слушателя больше, чем передача из Сандуновских бань…
— Парная баня, — говорил репортер, объясняя необходимость этого необычного репортажа, — первая буква азбуки финской жизни. Нам надо начинать с азбуки, а затем переходить к сложному — к великим стройкам на Волге и Енисее. У нас даже на дизельэлектроходах рядом с ванными и душевыми кабинами сооружают парные бани с бревенчатыми стенами, с полками и печью для раскаленных камней. Даже в городских многоэтажных домах, где в квартирах ванные комнаты, строят на чердаке или в подвале баню с печью для пара и полком… А в рунах «Калевалы» невесту учат ублажать родителей мужа:
Пригласи ты свекра в баню: «Ах ты свекор мой любезный, Уж вода готова в бане, Уж и веники готовы, Чисто выметены полки; Ты войди, попарься вдоволь, Обливайся сколько хочешь!»Если бы я в ту минуту был рядом с репортером, то подтвердил бы, что в Суоми мало сказать «уважают» баню, — здесь поистине культ ее. Даже норвежец Фритьоф Нансен, перед отплытием «Фрама» побывав в сауне, написал: «Сам Магомет не сумел бы устроить ничего лучшего в своем раю».
О пользе парной бани финские врачи написали уйму книг. В Хельсинки собираются международные конгрессы по банному делу.
Плывешь на пароходе по озеру. Обступили его бескрайние леса. На скалистых уступах над водой лепятся бесстрашные сосенки, цепко запуская корни в каждую расщелину. Тишина, безлюдие. Безмолвие. Ни следа жилья, словно от сотворения мира здесь не ступала нога человека. И вдруг на мысу между соснами и березками мелькнули красные стены лесной баньки. Когда я рассказывал здесь, что точно такие же парные бани крестьян бывают у нас в Поморье, Вологодчине, Новгородской области, что и там крестьяне считают баню лучшим лекарством от всех болезней, мол, «пар костей не ломит» и «полок мягче перины», то некоторые ограниченные люди обижались, словно у них что-то отнимали, и начинали горячо убеждать, что это исконно финский обычай и что русские крестьяне позаимствовали его у финнов.