Мои друзья скандинавы
Шрифт:
Депутат парламента, Сюльви Кюлике Кильпи рассказала мне, что Артур последние годы был у них активистом. Хоронили его торжественно. Эмилия потом переселилась в загородный дом для престарелых.
Вместе с Кильпи мы поехали в рабочий район, на Тееленкату, но смогли только осмотреть мрачный внутренний двор четырехэтажного дома, куда выходили окна квартиры, где жил у Блумквистов Ленин. Нынешние жильцы отсутствовали, и дверь была заперта.
— В этом доме Ленин завершал работу «Государство и революция», — сказала Сильви Кюлике Кильпи, — а как только книга вышла, он прислал ее Блумквисту из Петрограда с дарственной надписью. И хотя старикам — впрочем, тогда они не были стариками — пришлось пережить такие тяжкие годы, когда они не могли никому даже шепнуть, что скрывали у себя такого «опасного» человека, Артур сохранил книгу до конца своих дней.
Однако комнату, в которой Ленин писал эту книгу и свои исторические письма в Центральный Комитет «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание», ставшие программой действия, программой подготовки к восстанию в Октябре, вернее, обстановку ее я все же увидел в Тампере, в Музее Ленина.
Ее подарили Блумквисты.
Простой дешевый письменный столик, вместо тумбочек на коротких ножках — с обеих сторон по два ящика с металлическими ручками. Слева и справа от стола — на высоких деревянных подставках стеклянные вазочки для цветов. В них всегда живые цветы. А когда Ленин поднимал голову от стола, перед его глазами было окно во двор, с незатейливыми тюлевыми занавесками. Справа от письменного стола — круглый резной столик с кружевной скатеркой и над ним на стене коврик с аппликацией, изображающей берег ясного синего озера с зеленой раскидистой березой на первом плане. А повыше, над ковриком, часы в деревянном футляре, по обе стороны от них, в темных прямоугольных рамах овалы увеличенных фотографий, с которых смотрят строгие, серьезные лица рабочего-железнодорожника и его жены. Не старые, семидесятилетние, какими их увидел я, а совсем молодые, двадцатилетние, новобрачные…
— Возьми на заметку, — продолжает между тем Армас Эйкия, — что наше радио передавало интервью и с Эмилией Блумквист и вдовой Усенниуса — Марией, у которого Ленин жил тогда два дня в Хельсинки…
— Между прочим, помнится, — говорю я, — Артур Блумквист рассказывал, что он с Владимиром Ильичем несколько раз ходил париться в баню для железнодорожников в Пасила?
— Эта баня еще действует! Хочешь, мы отправимся с тобой туда хоть сегодня, — предлагает Матти Райхавуори. Ладно?
Но тут кельнерша приносит большое блюдо «Хорошенького понемножку», и, положив на колени салфетки, мы принимаемся за еду. Кто-то включает радио, и диктор объявляет: репортаж из Советской Карелии, с берегов озера Куйто, от сосны, под которой, по преданию, Элиас Ленрот записывал руны «Калевалы».
НАИНА И ФИНН
Дорога, по которой нас мчит машина, — это коридор, прорубленный в густом сосновом лесу. То и дело за высокими бронзовыми стволами засинеет, заголубеет или сверкнет свинцовым блеском озеро. Другое… Третье… Но вот озеро слева закрылось скалой.
Справа от машины тоже гранитная стена. Здесь дорога динамитом прорвана в камне. Нелегкий это труд, но зато уж эти дороги надежны, вечны. Мы в губернии Хяме, в центральной Финляндии.
«Финляндия — это та самая страна, где, по свидетельству Пушкина, жила злая волшебница Наина н добрый волшебник Финн. Финн долго боролся с Наиной, но потом махнул рукой и уехал в Швейцарию доить симментальских коров. Наина осталась одна, и сколько она делает всяких пакостей своему отечеству, — этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Наводит тучи, из которых в продолжение целых месяцев льют дожди; наполняет страну ветрами, наворачивает камни на камни, зарывает деревни на восемь месяцев в снега…» — писал Салтыков-Щедрин, свидетельствуя, что такой климат, как в Суоми, может быть только делом рук злой волшебницы. Но, возможно, поэтому и есть в этих диких пейзажах свое неповторимое волшебное очарование… Озера и протоки. Среди скал, поросших хвойным лесом, — лоскуты удобной земли. И всюду навалены мшистые камни. Ландшафт, про который финны говорят: «Тут сам черт в бабки играл».
То тут, то там виднеются пашни. Они зажаты между лесами, между озерами и поросшей мелким кустарником заболотью.
Земледелие здесь рождалось буквально в огне. На лесных пожогах. Пустили на дремучий лес огонь — пал. Прошел он, и огневище быстро распахали, а то и просто «перелопатили» мотыгой побыстрее, чтобы ветер не успел рассеять золу — удобрение.
Немало хозяйств возникло потом и на привозной земле. На парусных лайбах издалека привозили на каменистую площадку землю и засевали ее.
Но даже и на вязкой болотистой земле столько занесенных сюда великими ледниками камней, валунов, больших и маленьких, что сразу от них не избавишься, не очистишь пашню. Из года в год, поколениями, крестьяне убирали их чуть ли не из-под лемеха, спасая плуг, и относили к краю пашни. Вот и образовались эти валообразные каменные гряды — «каменные заборы», отделяющие землю одного хозяина от соседской.
И повсюду поля разрезают длинные полоски, которые издали кажутся межами. А подъедешь поближе — увидишь: это осушительные канавки. Без них финский крестьянин урожая не соберет.
Слишком уж много тут влаги.
Поздней весной и в конце лета ранние заморозки часто уничтожают плоды терпеливого труда. А нередко в недели уборки зачастит дождь — и все погниет.
Если немало пришлось потрудиться, чтобы исправить промахи ангела и соединить озера шлюзами и каналами, то сколько же нужно было пролить пота, избавляясь от пакостей нечистой силы — Наины, творившей здесь и климат и землю!
Нет, нелегко давалось финнам земледелие.
Да и финская деревня для нашего глаза вовсе и не похожа на деревню.
Это не строй домов, вытянувшихся вдоль улицы, с приусадебными участками позади, а хутор.
Деревянный, ярко выкрашенный дом с группой построек около него — баней, коровником, чаще всего сложенным из булыжника или гранитных глыб, скрепленных цементом, дощатый темно-красный сарай, амбар.
Глядишь на карту — здесь обозначена деревня. А где она? Нет ни деревни, ни села, а несколько хуторов. И сразу даже не скажешь, много их или мало: ведь каждый расположен в отдалении от другого метров на триста-пятьсот, а то и на полтора километра.
Однако эта разобщенность продиктована не свойствами финского характера, а характером земли, удобные лоскутки которой отделены друг от друга болотами, скалистыми кряжами, лесом.
— Но скудость земли была тут не только несчастьем, — говорит мой спутник. — Из-за нее финский крестьянин оставался свободным. Тут никогда не было крепостного права. Феодалы обзаводились крепостными там, где обработка почвы не только покрывала мизерные потребности земледельца, но оставляла кое-какие «излишки» в распоряжение помещика.
Не знаю, правильно ли такое объяснение, но нынче и на этой почве финны сумели добиться высоких урожаев, и сейчас в среднем урожай по всей стране достигает 17 центнеров пшеницы с гектара.
Стороннему наблюдателю финн казался «угрюмым пасынком природы». И в самом деле, сурова она. И не переменишь ее, не переспоришь, не переупрямишь, — надо суметь исподволь и самый норов ее приспособить к делу.
В средней Европе, где нет ранних заморозков, для того чтобы поспел ячмень, требуется восемнадцать недель. В северной же Финляндии короткое северное лето славится белыми ночами и обилием солнечного света, для созревания нужен меньший срок: ведь ту стадию развития, которая требует света, ячмень проходит несравненно быстрее. Пользуясь этим, финские крестьяне вывели сорта, вызревающие за двенадцать недель.