Молох морали
Шрифт:
– Простите, Юлиан, но если вы ничуть не любили Анастасию Шевандину и знали, что она распутна, зачем затащили в постель? Я, видит Бог, не всегда был честен с женщинами, но спал только с теми, кого любил. Для "холодного идола морали" это несколько странно, вы не находите?
Нальянов смотрел отрешённо. Он снова думал о чем-то своём, но тут взгляд его сфокусировался на Дибиче.
– А я и не затаскивал, помилуйте. Даже втолковать ей пытался, что она нужна мне, как летошний снег. При этом ее развращённость проступила не сразу, хоть я и понимал, что она была кем-то совращена. Уж слишком была смела и слишком дерзко навязывалась. Но я ей честно сказал, что никогда не полюблю её.
– То же самое было и с Елецкой?
Ответ поразил Дибича безмятежностью.
– Разумеется. Только хуже... В смысле - истеричней.
Дибич неожиданно расхохотался.
– Да, понимаю. А ведь, пожалуй, те, кто называют вас подлецом, правы. Будем логичны, воспользоваться любовью женщины, - Дибич глумился, чувствуя странное удовлетворение, - это почти "право на бесчестье..." Есть всё же какое-то самоуважение, внутренняя порядочность, наконец...
– Мне порой кажется, что умение мыслить логично позволяет человеку выстраивать лишь цепь закономерных ошибок, Дибич, - презрительно перебил Нальянов.
– Впрочем, не люблю морализировать, так что оставим, - всё так же безмятежно и продолжал Юлиан.
– Что до меня, то я и был честен. Кристально. В первый раз, - уточнил он, зло, по-мефистофелевски, сощурив глаз.
– И честно сказал, что предложенная девицей любовь мне не нужна, а воспользоваться её чувствами я считаю бесчестным. Я поступил, как истый джентльмен.
Дибич смерил его внимательным взглядом. От тона Нальянова, страшного своей мертвенной бесстрастностью, улыбка его исчезла.
– И что?
– Девица написала мне несколько дюжин писем, кои я, не распечатывая, швырял в стол, потом наглоталась сулемы.
– Нальянов по-прежнему был хладнокровен и невозмутим. Дибич на миг почувствовал себя дурно. Нальянов же чесал за ухом кота, и был все так же задумчив.
– С тех пор я честно не поступаю. Просто боюсь. Но насчёт порядочности - ну... в блуде я духовнику каюсь, конечно. Притом, я, знаете ли, вовсе не блудлив, - в тоне Нальянова не было усмешки, он был очень серьёзен.
– Господи, Юлиан... как вы с этим живёте? Я не знал...
– Полно.
– Голос Нальянова был лёгок как летние облака, - la douleur n'embellit que le coeur de la femme. Я не люблю вспоминать об этом, но если встречаю подобный типаж, а сегодня только он и встречается, резких движений больше не делаю, только и всего. С ничего не значащими словами лучше согласиться.
– Подождите, - Дибич понял, что Нальянов, видимо, подлинно страдает, но научился скрывать боль.
– Но... когда влюбляетесь сами - неужели и тогда...
Лицо Нальянова омертвело в высокомерной холодности.
– Перестаньте, Андрэ. Не хватало мне уподобиться мадемуазель Елецкой. Не смешите.
– То есть... вы никогда не любили?
– Не задавайте глупых вопросов, Андрэ.
Дибич наконец разобрался в сумбуре своих мыслей.
– Постойте... Вы же... только не лгите, я же видел... вы вчера возликовали, поняв, что она мертва!
Нальянов опустил глаза, потом усмехнулся и покачал головой.
– Да нет же, Андрэ. Я обрадовался, что она убита.
Дибич заморгал, закусив губу. У него закололо в висках.
– Что? И вы... признаетесь в этом?
– Почему нет? Я не заметил убийцы, и опасался, что идиотка сама бросилась в истерике с моста, я же знал, что она приходила к вам ночью, думая, что идёт ко мне, если она поняла, что ошиблась, а ещё того хуже, подумать, что это я так над ней подшутил, могла и психануть. Подобные мерзавки редко кончают с собой, но он была истерична и страстна, поэтому я не исключал суицида. Но на берегу я сразу заметил следы удушения. Чай, не впервой, я же работал у отца. Стало быть, это не самоубийство, понял я. Ну и хвала Всевышнему - это было дело полиции, я же был озабочен только тем, чтобы не простудиться, - Нальянов гладил кота и смотрел в окно.
Дибич помолчал, потом поднялся. Хотелось остаться одному, подумать. Но мысли снова путались. Андрею Даниловичу казалось, что он, несмотря на прояснившуюся ситуацию, запутался в происходящем ещё больше, а главной причиной путаницы было непонимание. Если правда, что из-за любви к Нальянову восторженная и экзальтированная девица когда-то наглоталась сулемы - можно понять, что он не желает повторения подобных инцидентов. Конечно, такое бремя душа вынесет с трудом. Хотя... иному это даже польстило бы, пронеслось у него в голове. Но не Нальянову, нет, это чувствовалось. И в то же время, Юлиан никогда не казался страдающим, и его проступавший временами цинизм был не напускным.
И было что-то ещё, что не позволяло до конца поверить Нальянову. Смерть Анастасии проступила на его лице не облегчением, как пытался уверить его Юлиан, а странным восторгом, торжеством - это Дибич видел.
Выходит, Нальянов сказал далеко не всё.
Глава 16. Новые недоумения
Заведи дневник -
и не заметишь, куда он тебя заведёт.
Мэй Уэст
Дибич неожиданно припомнил, что Бартенев после встречи у Ростоцкого сказал Нальянову, что тот несчастен. Тогда это показалось Андрею нелепостью, но сейчас вдруг вспомянулось и заинтересовало. Не забыл он и того, что Нальянов был покороблен этими словами. Дибич не любил представителей поповского сословия, и то, что Бартенев, безусловно, умнейший и талантливейший человек, выбрал дорогу в никуда, удивляло и даже отталкивало.
Но теперь, выйдя от Нальянова, Андрей торопливо устремился к церкви, надеясь застать там Бартенева.
Ему повезло - он увидел монаха на церковном дворе: тот нёс несколько поленьев в свою каморку.
– Григорий!
Монах обернулся, узнал однокашника и остановился, оглядев Дибича странным, лишённым любопытства, даже несколько скучающим взглядом. Андрей подошёл. Он помнил, что Григорий и в годы гимназические был неразговорчив, часто казался задумчивым, если же заговаривал, был скуп на слова, прост и лаконичен. Сейчас Дибич не стал петлять.
– Слушай, я как-то слышал твой разговор с Нальяновым... Ты, кстати, давно его знаешь?