Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Утешение Гийома Гилабера, осуществленное «совершенным» Прадом Тавернье, имело место в присутствии всей родни юного умирающего: сестер, матери, свояка. Вскоре мальчик умер. Кувшин масла да несколько рун шерсти компенсировали труды «совершенного». Щедрое жалование.
На Рока, Гийом Гилабер и им подобные раздвигают представления о границах мужества. Но это создает проблемы и порождает напряженность. В Монтайю, как уже отмечалось, обладающие умом и сердцем женщины потихоньку, правда, без видимых результатов, восстают против такого рода благодеяний, а фактически злодеяний: Неужели я позволю моему ребенку помереть от голода через endura? Стоит ли рисковать утратой всего добра, если еретикация сына раскроется? [454] Вне деревни желтых крестов, получившей иммунитет от сомнений благодаря героическому конформизму одной группы людей, упадничество проявляется еще более отчетливо. Катарский дух в таких деревнях как Кие, Арк, Жюнак и даже Прад, исчезает. Отдельные личности, временно поддавшись соблазну предсмертного утешения, восстают затем против строгостей endura. В частности, требует своего материнская любовь: мы уже видели, как в Арке Сибилла Пьер, жена овцевода, отказывается после еретикации (впрочем, сомнительной) отнять своего ребенка от груди (II, 414—415). Она не одинока. В одном лье от Монтайю, в деревне Прад, тяжело заболел двух- или трехмесячный ребенок Мангарды Бюскай. Гийом Бюскай, деверь Мангарды, предлагает ей — ересь из ересей! — устроить ребенку перед смертью утешение с последующей endura, «чтобы он сделался ангелом» (I, 499, 219; III, 144). Мангарда дает достойный ответ:
454
См. гл. XIII.
— Я не стану лишать ребенка титьки, пусть живет (I, 499).
В Акс-ле-Терме мать овцевода Гийома Эсконье, утешенная и обреченная на endura без мяса, негодует на детей, которые умыслили против нее такое решение (II, 15 — 16). Любовь к мясу у старой овцеводки проявляется сильнее, чем любовь к небу (III, 143). Гайарда требует пищи, она бранит дочь, которая из благих побуждений лишает ее оной. В Жюнаке тяжело больной Бернар Марти был утешен Гийомом Отье. Два дня и две ночи он не принимал пищу, пробавляясь чистой водой. На третий день, взроптав от голода, он капитулировал и отступился от endura. Братья и сестра, следившие за его голоданием, уступили, дали ему хлеба, вина, мяса (III, 264—266). Даже обладая сильнейшей в мире волей и будучи каким угодно катаром, удовольствия от суицида не получишь.
Когда слишком требовательная еретическая вера подобным образом поколеблена, смерть по католическому обряду предлагает альтернативу душе, желающей спасения, но при меньших усилиях. Мангарда Бюскай в какой-то момент задумывается о подобном решении для своего ребенка, а Раймонда, свекровь Мангарды, имела личный опыт альтернативы: в ее последние минуты «добрый человек» и кюре по очереди вели осаду ее смертного одра (I, 494—507).
Завершая эту главу, вернемся, однако, в деревню, о которой идет речь, в саму Монтайю.
Все известные случаи еретикации вызывают у наших крестьянок и крестьян, молодых и старых, сходные заботы и одну и ту же позицию в отношении смерти. Главной, беспокоящей проблемой, глубоко выраженной пастушком Гилабером, остается проблема спасения души. Страх перед небытием, как таковой, не представляется действительной причиной. Забота о спасении души может быть социализирована, как в случае с Гийомом Гилабером: его еретикация переживается коллективно всей семьей, близкими, друзьями, кумом и любовником родственницы и т. д. И та же забота может проявиться, напротив, индивидуально: вспомните пример На Роки. Неукротимая в своей голодовке, она переживает агонию в явном одиночестве. Фактически такая забота о спасении, как самое главное дело перед лицом смерти, феномен культурный: она исходит из domus. Под нажимом деревенского квазиколлектива Праду Тавернье приходится нарушить формальное правило своей катарской веры. Он вынужден давать consolamentum людям, которые уже без сознания или ради альбигойского спасения души даже — скандал! — младенцам!..
Итак, забота культурная и коллективная. Но, в конечном счете, христианская, даже католическая, в традиционном смысле этого термина. И это несмотря на радикальную разницу взглядов. Наши мужики (а кто бы сомневался) не гугеноты, которые в одиночку ведут диалог с Богом {242} . Им, чтобы попасть на небо, нужен посредник. Посредник-кюре для тех, кто остается в католической ортодоксии. Посредник-«добрый человек» для тех, кто, как На Рока и люди Монтайю, не питает доверия ни к приходским священникам, ни к братьям-миноритам, считая их вконец испорченными [455] . Между Богом и его творением должен быть, таким образом, третий. Священник для одних, «совершенный» для других. Умирают, по возможности, в окружении своих по domus и родни. Но прежде и раньше всего при их поддержке выбирают посредника (в соответствии с символом веры, исповедуемым в данном месте и в это время), еретика или ортодокса, «доброго человека» или священника. Идеал постоянен — не умереть в одиночку и спасти душу.
{242}
См. прим. 37 к гл. I. Один из главных принципов протестантизма — отрицание церковной иерархии как посредника между верующими и Богом; каждый христианин вступает в отношения с Господом напрямую.
455
См. выступление Алазайсы Форе: I, 422-423.
Глава XV. Культурные связи и структуры социальности: книга и посиделки
После domus и пастушьих хижин, после рассмотрения бытовых жестов, супружества, рождаемости, возрастных категорий и смерти я хотел бы перейти к проблемам культуры и крестьянского менталитета Монтайю. Культура и менталитет, иначе говоря, прежде всего передача культуры, посредством книги или без нее, через многообразие форм общения. А также крестьянское понимание времени, пространства, природы. Короче говоря, я представлю далее, насколько возможно, краткий курс философии Монтайю. В связи с исследованием такого рода появится также объемистое досье по крестьянской религиозности и антирелигиозности в их вариациях: языческий фольклор, католицизм, катарство, антиклерикализм и натурализм и даже деревенский материализм (при этом само собой разумеется, что в отношении катарской страты у меня нет намерения давать исчерпывающее изложение альбигойской теологии; хотелось бы только попутно показать, как эта теология обретает плоть в толще социального, в сердце конкретной деревни). Другие направления: все, что касается индивидуальной или коллективной этики и системы ценностей, норм. Это, впрочем, подведет нас к некоторым политическим и религиозным проблемам общественной жизни. Кроме того, придется вернуться — но с несколько иной точки зрения, чем в предыдущей главе — к рассмотрению великого вопроса об отношении крестьян к смерти. Или, точнее, к тому, что находится по ту сторону смерти. Вопрос, рассмотренный в этом ракурсе, охватывает значительную часть того, что обычно обозначается родовым именем «колдовство» или суеверие, и то и другое в Монтайю касается важных отношений, которые в фольклорном или местном менталитете поддерживают между собой деревня живых и деревня мертвых.
Переписчик. Миниатюра конца XIII в.
Для начала два слова о нашем основном источнике как зеркале менталитета. Без сомнения, Регистр Жака Фурнье представляет собой свидетельство, которое не является всеобъемлющим, но имеет исключительную ценность для изучения крестьянской «культуры». Первый довод в пользу столь высокой оценки в пристальном взгляде документа: показания, зафиксированные епископом Памье, ярко освещают целую деревню, они же бросают дополнительный свет на ментальный пейзаж соседних приходов. Второй довод чисто социологический: катарская ересь, ставшая одним из предлогов дознания Жака Фурнье, в 1300—1320 годах перестала быть феноменом городским, дворянским [456] . Она ушла в деревенский мир, к горцам и крестьянам [457] . Она устроила там себе заповедник благодаря «странноприимным убежищам и укромным сеновалам». Она получила подпитку крестьянского антиклерикализма, стимулированного растущей тяжестью десятины. Она пережила зимнюю спячку в неизменности способа передачи культуры, которая воспитывала детей в духе патерналистской идеологии. Так ересь смогла выиграть четверть века и совершить скромное деревенское возрождение, немыслимое в городе, ибо города были прочесаны, колонизированы нищенствующими орденами, братьями-францисканцами, агентами инквизиции и tutti quanti [458] . Окрестьянившись подобным образом, альбигойская ересь дает возможность изучить отнюдь не катарство как таковое, что не является предметом моего рассмотрения, но сам деревенский менталитет. «Крестьянизация» иноверия в начале XIV века весьма заметна: до такой степени, что некрестьяне, в частности ремесленники, которых историография часто рассматривала как первых носителей и хранителей новаторских идей, лишь эпизодически исполняют эту роль в Монтайю и деревнях графства Фуа. Сапожник Арно Сикр, который из одного куска сработает лучшие в мире башмаки (II, 184), только прикидывается катаром... на самом деле он доносчик. Что касается ткача Прада Тавернье, сделавшегося «совершенным», то он выбрал свой опасный путь кроме прочих причин именно потому, что ему надоело ткачество, fatigatus de texendo [459] {243} . В 1300— 1320 годах в верхней Арьежи ересь уже почти не является дочерью шерсти, пряжи, ткачества. Она стала, подобно сыру, продуктом земли и овчарни, она сильна и в кузницах (взглянем на семьи альбигойских кузнецов, в частности, Севель и Марти в Тарасконе и Жюнаке). Белибаст вполне может не без чванства именовать gavets (чужаками) наивных или полагаемых таковыми горцев и пришлых с Севера, которые веруют в идолов и чудеса римской веры. Как бы то ни было, функции лидеров, за исключением нескольких деревенских ремесленников, берут на себя потомственные крестьяне, такие как сам Белибаст, пастухи, подобные Пьеру Мори, крупные крестьянские domus, крепкие и корнями и ветвями, как Бене, Бело, Форы, Клерги — которые, все и каждый, создали социальную почву, на которой ересь смогла расцвести последний раз, и при этом послужили нам свидетелями менталитета сельского населения.
456
В своих «истоках» эта ересь в Лангедоке зачастую имела городские корни (Р. Wolff, in Lc Goff J. Heresies..., p. 23).
457
Vourzay B. (in fine, p. 46).
458
Vourzay B., ibid., in fine, p. 46—47; и особенно ниже, глава XXII.
459
I, 339. См. также III, 187: единственный ткач, которого Белибаст удостаивает своим присутствием... и который как раз не является еретиком.
{243}
Истомленный ткачеством (лат.).
Показатель этот тем более убедителен, что ересью в Монтайю в 1300—1320 годах, можно быть уверенным, заразилось большинство населения. В других «инфицированных» деревнях, в Сабартесе, в Капсире, в Южном Нарбонне, они были всего лишь миноритарной группой, и даже группкой... которая иногда сводится к более или менее яркой личности [460] . Между тем даже в этом случае им случалось вызвать обострение антиклерикального недовольства, что выявляло элементы сознания, общие для большинства местного населения, молчаливого в иные времена, и даже потрясти общество в целом.
460
См. карту: Vourzay В. I, р. 94.
Эта-то «крестьянская» культура и преломляется, а в иных случаях отражается нашим Регистром. Конечно, обычное пренебрежение могло бы нас привести к ее недооценке. Слишком многие сегодня — как и в 1300 году — считают крестьян «тупой скотиной». Они путают крестьянскую молчаливость, робость, замкнутость и стыдливость человека полей с бескультурьем. Если давать этим «скотам» самую низкую социальную оценку, то сведения, которые можно получить об их менталитете, не будут представлять большого интереса с высокомерной точки зрения. Презрение к почитаемой за грязную деревенщине постепенно проникнет за пределы эпохи, рассматриваемой в этой книге, если поверить суждениям элиты о ценности или отсутствии ценности [461] . Подобное пренебрежение можно встретить в какой-то степени и у наших людей Монтайю, в том числе среди богатых крестьян 1300 — 1320 годов: один человек в агонии называет священника подлым и вонючим крестьянином (I, 231). Беатриса, разбуженная среди ночи необыкновенным появлением собственного управителя под ее одеялом, в негодовании срывается на брань, обзывая последнего крестьянином. Пьер Клерг хочет отомстить тем, кого высокомерно именует мужичьем из Монтайю (хотя это подобные ему, братья его, свойственники его семьи, просто не так высоко, как он, взобравшиеся по уступам монтайонской гордыни [I, 222, 239]).
461
Le Goff J. La France et les Francais. P., 1972.
В конечном счете, во всем этом нет ничего серьезного. Несколько гневных выкриков того или другой не могут перевесить множество текстов, извлеченных из нашего источника. За шесть столетий до исхода, который лишит деревню ее крестьянской элиты, они являют нам землепашцев и овчаров — Мори, Моров, Кортилей, — отнюдь не тупых, имеющих вкус к абстрактной мысли и даже к философии или метафизике [462] . Они показывают их без всяких затруднений ведущими разговор с еретиками-миссионерами и городскими законниками: такой разговор превращает во благо деревенское соседство и выразительную скороговорку окситанского наречия. Он вписывается в мир, в котором, несмотря на имущественные различия, социальная дистанция между крестьянами и пастухами, с одной стороны, и знатью, духовенством, купечеством, мастерами-ремесленниками, с другой, остается незначительной [463] , в мир, где физический труд, особенно если это ремесло, не презирается [464] {244} . (Ремесленники выполняют роль культурных посредников, промежуточного звена в диалоге между крестьянством и более высокими социальными группами, включающими знать, «судейских крючков», купцов [465] .) Добавим, наконец, что между собой деревенские беспрерывно ведут дебаты и в поле, и за столом, особенно когда засиживаются до первых петухов... [466] В целом довольно замкнутая эндогамия и весьма откровенная внутренняя связь (несмотря на свои секреты у каждого) благоприятствуют местному обмену идеями, между людьми одного круга и одной крови.
462
Vourzay В., in (ine, p. 109—111.
463
Об отсутствии или, по меньшей мере, незначительности социальных дистанций: благородная госпожа обнимает крестьянку (I, 300); жена шателена посещает деревенских, не задумываясь об этом и не создавая у нас впечатления, что она совершает что-то «патерналистское» или «социальное»; жена ловца форели ходит в подружках у дамуазо из Жюнака (II, 61); Белибасты, богатые, но простые землепашцы-овчары, без особого пиетета принимают за своим столом прокурора нарбоннского архиепископа; Бернар Клерг, с одной стороны, поддерживает повседневные и семейные отношения с простым крестьянством Монтайю, с другой — с самыми высокими инстанциями графства Фуа. Именно эта незначительность социальной дистанции в Монтайю и графстве Фуа придает особый драматизм и сложность социо-религиозным конфликтам, которые почти всегда развиваются в среде знакомства-свойства: в интимном, можно сказать, круге.
464
Несмотря на то, что в верхней Арьежи считается престижным не работать физически, поразительно наблюдать, как дети «из хороших семей», по причине (или без оной) превратностей фортуны, делаются ремесленниками, не считая себя столь уж опозоренными (даже мысль о том, что таким образом можно опозориться, отнюдь не посещает их). Отметим случай башмачника Арно Сикра, сына нотариуса, а также случай братьев Отье: будучи из семейства нотариуса, они без комплексов, не считая, что так уж пали, занимаются портняжным ремеслом. Столь здравая позиция, которую и сегодня можно встретить в среде американской молодежи, в картезианской и посткартезианской Франции, которой угодно будет трансформировать человека, и особенно буржуа, в чистое Cogito, будет восприниматься с трудом.
{244}
Cogito (лат. «Я мыслю») — усеченная часть формулы cogito ergo sum — «я мыслю, следовательно существую» — одного из центральных положений картезианства, направления в философии и естествознании, основателем которого был французский ученый и философ Рене Декарт (в латинизированной форме — Картезий; 1596—1650). Учение Декарта — рационализм; здесь Э. Ле Руа Ладюри имеет в виду то, что во Франции умственные занятия считались и считаются престижнее физических.
465
Аналогичную мысль в ином контексте отстаивает Морис Агюлон, см.: Agulhon М. La Republique au village. P., 1970.
466
I, 223; III, 296.