Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
По-видимому, этот текст лишний раз подтверждает диморфизм семейной любви: более нежную связь по линиям мать—дочь и отец—сын. Кроме того, можно предположить, что по отношению к мальчикам проявляется предрассудок любви или преференции: объединяющий термин (на латыни...) filii теоретически означает сыны, а не дочери; однако употребляется арьежанами для обозначения детей мужского и женского пола вкупе, как если бы, в конечном счете, первые в большей степени представляли детскую группу, нежели вторые [395] {224} .
395
См. I, 193, 219; I, 194: filios masculos
{224}
Filius masculus (в именительном падеже) — сын мужского пола (лат.).
Оставим в стороне нюансы. Я хотел показать, что в Монтайю и верхней Арьежи между чувствами людей того времени и нашими по отношению к детям отнюдь не пролегает пропасть, которую усмотрел Филипп Арьес применительно к иной эпохе или на основе иных документов. Даже бедная девушка, чей уровень развития ближе к minus habens {225} , проявляет себя как добрая мать: Брюна Пурсель далеко не сразу поддается фантазиям своей соседки, убеждающей ее отдать шестимесячного ребенка на временное попечение кормилицы, страдающей избыточной лактацией (I, 382). И Раймонда Арсан, меняя место работы, хлопочет о передаче своей внебрачной дочери от одной кормилицы к другой, выбирая место поудобнее или поближе. Даже сестра (или кузина) может отставить хозяйственные заботы, чтобы взять на себя уход за умирающим новорожденным, сыном брата. В самом деле, упомянутый брат очень настаивает, чтобы по причине отсутствия молодой матери (возможно, умершей?) другая женщина (и почему бы не сестра?) присмотрела за агонизирующим ребенком. У Раймона Бене из Орнолака, — рассказывает Гийеметта Бене из той же деревни, — умирал новорожденный сын. Как раз когда я собиралась в лес вязать хворост, Раймон позвал меня подержать мальца, который уже заходился. Я и таскала его с утра и до вечера, до самого смертного часа (I, 264).
{225}
Немногое имеющий (лат.), то есть человек небольших способностей.
Короче говоря, регистр Жака Фурнье во многих случаях касается связей между родителями и малыми детьми. Однако же он не дает нам ни единого примера тех самых «жестоких» родителей, которых описывают Филипп Арьес и Франсуа Лебрен [396] . Возможно, следует поставить под сомнение источники — литературные памятники или сухие рассудочные сочинения, использованные этими неплохими историками: ipso facto те и другие оказываются по ту или по эту сторону от самой народной души. К тому же не будем забывать, что изложение Арьеса, прежде всего в силу материалов, которыми он пользуется, имеет отношение к поведению городской, придворной, буржуазной элиты. Эта элита, как правило, потомство передоверяла кормилице. К тому же ее поведение не мотивировалось экономическими потребностями крестьянского domus, ценящего молодые рабочие руки, а потому чадолюбивого. С учетом этих обстоятельств можно объяснить относительное и временное очерствение сердец представителей элиты, описанное у Арьеса. Впрочем, и у них должна была вернуться нежность к маленьким существам, начиная с середины классической эры (XVII—XVIII века). Что касается наших крестьян, и особенно крестьянок Монтайю, то их любовь к детям содержала черты некоторого своеобразия сравнительно с тем, что испытываем мы. Она не была настолько уж менее сильной, или менее заметной, или менее ласковой [397] . Внутри семьи она распределялась, естественно, на более многочисленное, нежели в наши дни, потомство; волей-неволей ей приходилось приспосабливаться к более высокой, по сравнению с нашей эпохой, детской смертности. Наконец, у многих пар она сопровождалась подчеркнутым безразличием ко всем малышам [398] . Но менее подчеркнутым, чем утверждалось недавно [399] {226} .
396
См.: Martineau С., p. 28—29; она, также как и мы, стремится нюансировать мысль Ф. Арьеса. См. также: Bonney F. Jean Gerson... (неопубликованная диссертация).
397
Я достаточно высказался по данному вопросу, чтобы возразить г-же Б. Вурзе. В своей неопубликованной работе она, в духе признанной многими историками современной доктрины, пишет, что «дети мало что значили» для коренных жителей Монтайю (Vourzay, in fine, p. 91). Действительно, и автор справедливо это подчеркивает, взрослые арьежане боялись того, что дети могут выдать их инквизиции. Но и только. На мой взгляд, частный страх отнюдь не влечет за собой обесценивания эмоционального отношения к детям.
398
Отсутствуют упоминания о смерти младенцев в самой Монтайю. Между тем эти смерти были, конечно же, многочисленными.
399
За недостатком должного количества разносторонней и разнообразной информации я обхожу стороной проблему отношения к внукам. Тем не менее, вот несколько штрихов. Беатриса де Планиссоль выступает как заботливая бабушка, пекущаяся о здоровье своего внука (I, 249). Некая бабушка, сделавшись после смерти призраком, является, чтобы поцеловать своих внучат в кроватке (I, 135). С другой стороны — регистр умалчивает об «искусстве быть дедом». В силу слабой надежды на долгую жизнь стариков и позднего брачного возраста мужчин (шансы которых стать дедушками были, таким образом, ниже, чем шансы женщин стать бабушками) это «искусство», несомненно, было много менее развито в верхней Арьежи 1300 — 1320 гг., чем это будет по Франции Виктора Гюго и после него! Нельзя сказать, что его совсем не было, оно вполне могло быть ориентировано на заботы о роде, см.: Ill, 305 — положительное отношение Раймона Отье (однофамилец «совершенных», не более того) к возможному браку своей внучки Гийеметты Кортиль.
{226}
«Искусство быть дедом» — сборник стихов Виктора Гюго, вдохновленный любовью к внукам (1877).
«Детство», если не вдаваться в подробности, — это абстракция, ибо состоит из этапов, которые выстраиваются в ряд общепринятых «возрастных категорий». В Монтайю и соседних деревнях первый этап проходит от рождения до отлучения от груди. (Между годом и двумя? Или около двух лет? [400] ) Мы не знаем, пеленали ли детей в нашей деревне [401] . Однако известен трюизм, который нелишне напомнить, что из-за отсутствия детских колясок и сосок привязанность маленького существа к матери, кормилице, няньке была более тесной, чем в наши дни. Если нет соски, остается, конечно же, грудь. Если нет коляски, приходится постоянно полагаться на материнские руки, более нежные и более нужные, чем в наши дни. Как-то на праздник, — говорит Гийеметта Клерг [402] , — стояла я на площади в Монтайю с маленькой дочкой на руках. И тут появляется мой дядя, Бернар Тавернье из Прада, который спросил, не видала ли я его брата... Очевидно, без особых затруднений можно было принять участие в празднике с ребенком на руках. Во время сбора семьи по случаю свадьбы Раймона Бело, — рассказывает служанка Раймонда Арсан, — я оставалась за печкой и держала на руках дочь Алазайсы, сестры Раймона (I, 371). Эта зависимость от ребенка продолжается в других формах и после того, как его отнимут от груди. В самом деле, можно предположить, что младенец до года, из опасения задушить его ночью, содержался вне родительской постели — за исключением глупых или криминальных случаев [403] . Зато после года-двух ребенок имел возможность прекрасно проводить ночи в супружеской постели. Было время, когда люди обычно ложатся спать, — рассказывает Сибилла Пьер, жена богатого овцевода (II, 405). — Сама я уже была в постели вместе с дочерью Бернадеттой, которой было лет пять. Мы уже видели рыдания крестьянки Бартолометты из Юра, обнаружившей поутру в собственной постели труп маленькой дочери, умершей ночью (I, 202).
400
См. выше.
401
Колыбель упоминается один раз, в связи с младенцем из благородного семейства Шатоверден (I, 221).
402
I, 335. Манера держать ребенка на руках — помногу часов в день, гораздо дольше, чем в наше время детских колясок — еще больше, чем сейчас, развивает телесный и конкретный контакт, генератор взаимной привязанности матери и дитя. Мы видели (выше), как женщина целый день носит на руках агонизирующего ребенка.
403
Есть проблема «нечаянного» удушения нежеланного ребенка.
Разумеется, крестьянские дети, по общему, едва ли не универсальному правилу, в школу не ходят... по причине отсутствия и школы, и мотивации. Однако на территории Монтайю и Прада обретается ученик по имени Жан, проходящий курс наук у кюре (I, 243). Мальчик помогает Пьеру Клергу главным образом в качестве рассыльного или в роли курьера для назначения свиданий. Зато в деревушках понизовья и в долине Арьежи повсеместно и довольно упорядоченно функционируют школы для мальчиков и для девочек, детей благородных и именитых людей. Духовные лица, которые заведуют этими небольшими заведениями, подвергаются порой весьма настойчивым ухаживаниям со стороны матерей своих учеников (I, 251—252). Что касается школ, действительно заслуживающих такого названия, предназначенных для интеллектуального образования молодежи, то располагаются они в относительно значимых городах, подобных Памье.
В таких условиях, при общем отсутствии школ для крестьянского класса, как могла осуществляться культурная трансмиссия? Прежде всего, в совместном труде: мальчики с отцом убирают репу, девочки с матерью жнут. Для подобного совместного труда характерна непрерывная болтовня взрослых, обращенная к юным, предков — к потомкам. За семейным столом языки тоже не бездельничают, именно там ткач Раймон Мори рассказывает своим детям-пастушкам катарский миф о грехопадении. Наконец, малышей зачастую используют в качестве посыльных, вестников или глашатаев, что побуждало их к приобретению чувства ответственности и даже к развитию памяти. Раймон Пьер, — рассказывает Пьер Мори, — послал за мной маленького нищего по имени Пьер, родовое имя которого я уже не помню. Этот Пьер говорит мне: «Иди к Раймону. Он велел тебя позвать» (III, 129).
В другом месте Пьер Мори рассказывает: Один мальчишка указал мне дом мусульманского колдуна, я хотел через него разузнать насчет скота Гийеметты Мори (II, 39).
Как-то на Пасху, — свидетельствует Мангарда Бюскай, — пришла я с поля домой поесть, а жили мы с мужем и деверем. Вижу, кто-то замесил кулич в «квашне». Тогда я спросила у девчушки лет восьми по имени Гийеметта, рода ее не знаю, из Мерана она:
— Кто замесил?
И девчушка, она жила у нас, ответила:
— Это Брюна, жена Бернара из Савиньяна, замесила тут на двоих [404] . Это детское разоблачение оказалось важным, ибо один из «двоих», для которых ставилось тесто, был не кто иной, как «совершенный» Прад Тавернье...
Беготня на посылках делает ребятишек вездесущими и памятливыми. В понедельник после дня святого Иакова, — рассказывает Бартелеми Амильяк [405] , — Беатриса де Планиссоль послала за мной из Бельпеша мальчишку, которому пришлось ради этого добираться до Мезервиля, где я тогда проживал (в качестве приходского викария). Мальчишка и говорит мне:
404
I, 488. Эти тексты ставят проблему детской бедноты и сиротского пролетариата.
405
О культурном наследовании от старшего к младшему см. ниже, гл. XVI.
— Ваша любезная сейчас в Бельпеше, послала меня позвать вас к ней туда.
— Но я, — продолжает Бартелеми, — не знал никакой любезной в Бельпеше. Тогда я спросил мальчишку:
— Можешь ты описать мне пославшую тебя женщину?
И ребенок начал описывать приметы женщины. Из описания я понял, что речь идет о Беатрисе. Сгорая от нетерпения, пустился я в Бельпеш, где и нашел Беатрису в доме подле замка [406] . Впрочем, Беатрисе было не впервой посредничество детей. Жан, маленький ученик Пьера Клерга, некогда сопровождал ее «во тьме ночной» до прадской церкви Святого Петра, в алтаре которой священник велел постелить постель для любовных утех (I, 243).
406
I, 256. Бельпеш расположен в современном Оде.
Между тем, возвращаясь к проблеме семейных трапез, по общему правилу дети ложились спать рано, во время вечерних трапез с последующим сумерничанием у очага их почти не видно. Бернадетта, шестилетняя дочь Раймона Пьера, укладывалась в постель до ужина. И многие другие, ей подобные... Автобиография ребенка из Монтайю тоже могла бы начинаться с известной фразы: Давно уже я привык укладываться рано... {227} (III, 122,129).
С момента рождения до двух лет маленькое существо в наших текстах именуется infans (filius или filia). От двух до двенадцати лет ребенок чаще всего, но не обязательно, именуется puer. И, наконец, по прошествии первой дюжины лет, в двенадцать, тринадцать или четырнадцать лет, самое позднее, мы имеем дело с существом «юным»: adulescens или juvenis {228} . Именно с этого момента в Монтайю идет речь о профессиональной трансформации: Жан Пелисье, Жан Мори, Пьер Мори, Гийом Гилабер по достижении двенадцати лет, налету схватывая секреты мастерства, начинают пасти отцовских или хозяйских овец. В последнем случае подросток поступает в ученики [407] . Двенадцать лет — это еще и возраст обретения разума, по мнению местных именитых людей, которых обстоятельства превратили в миссионеров катарской ереси. В двенадцать, а тем более в восемнадцать лет человек может иметь понятие о добре и зле и воспринять нашу веру, — заявляет Пьер Отье пастуху Пьеру Мори. И тот на основании опыта подтверждает такую точку зрения [408] . Гайрада, сестра Гийома Эсконье, жена Мишеля Лета, и его другая сестра, Эсклармонда, в возрасте около двенадцати лет были верующими еретичками.
{227}
Фраза, с которой начинается роман Марселя Пруста «По направлению к Свану» (1913), первый из цикла «В поисках утраченного времени».
{228}
Здесь приводятся различные латинские термины, обозначающие возрастные группы. В классической латыни infans — маленький ребенок, иногда только новорожденный, иногда — до 7 лет; filius (filia) — сын (дочь), но и детеныш; puer — ребенок от 7 до 16 лет; adulescens — молодой человек от 14 до 30 лет; juvenis — человек в возрасте от 20 до 45 лет. Следует отметить, что употребление этих терминов никогда не было строгим.
407
I, 410; II, 444-445, 470. «Юность» продолжается до 20—25-и лет (II, 122). Здесь мы снова вспоминаем вполне уместные мысли Ф. Арьеса (Ор. cit., р. 376) относительно преждевременного вхождения «ребенка» (который, в отличие от того, что будет в XIX в., «уже не был ребенком») во взрослую или почти взрослую жизнь.
408
III, 124 (П. Отье); III, 143 (П. Мори).