Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
б) Поговорим о «текстах» всерьез. Почти вся документация Арьеса основана на цитировании ad hoc выдержек из писателей прошлого и на великолепной коллекции картин и гравюр, которую этот историк, знаток галерей, скомпоновал в воображаемый музей детства.
Но не является ли подобный метод, как бы соблазнителен он ни был, производным от некоего литературного миража? Допустимо ли ipso facto переносить проявление определенных чувств к детям в беллетристике и живописи к проявлению определенных чувств к детям в массовой и нефиксируемой на письме реальности переживаний низших классов? С таким же успехом и с такой же достоверностью можно считать, что нежная привязанность к малышам существует от века и там и тут, в крестьянской и ремесленной среде [385] {219} . Высокая же культура, литература и живопись, запоздало обратила внимание на это чувство по причинам чисто специфическим...
385
См. у Ф. Арьеса примечательный в этом смысле текст Ж.-Б. де Ла Саля.
{219}
Жан Батист де Ла Саль (1651—1719), св. — французский педагог, священнослужитель, создатель в 1682 г. «Общества братьев христианской школы» (нечто вроде педагогического института, готовившего кадры для школ для детей бедняков), автор трактатов по педагогике. Здесь имеется в виду следующее его высказывание, пересказываемое и цитируемое Ф. Арьесом: «Ж.-Б. де Ла Саль констатирует в своей книге „Поведение в христианских школах”, что дети бедняков особенно плохо воспитаны, потому что „они делают лишь то, что им хочется, будучи предоставлены самим себе (не в смысле брошенными), как маленькие идолы — что хотят чада, того хотят родители”» (Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург, 1999. С. 140).
Да будет мне позволено возвратиться по этому вопросу к уже упоминавшемуся случаю. С легкой руки Дени де Ружмона {220} стало хорошим тоном или честным приемом утверждать, что любовь-страсть, испытываемая нами время от времени, зародилась в Окситании лишь в период относительно поздний, вслед за первыми проблесками куртуазной поэзии. Однако же одного взгляда на деревенскую верхнюю Арьеж достаточно, как мы уже видели, чтобы серьезно поколебать это «литературное» убеждение. Крестьяне Монтайю и Сабартеса никогда не читали трубадуров. Прямое влияние этой литературы, как можно было отметить пс документам из Памье и других мест, почти не выходит за пределы образованного круга памьенской знати (III, 328—329) и окрестных горных замков. Несмотря на такое невежество, селяне и селянки Айонского края умели, когда выпадал случай, вести себя как рафинированные любовники: они отличали любовь-страсть романтической природы, выражаемую глаголом adamare, от любви-привязанности, когда было достаточно глагола diligere [386] {221} .
{220}
Дени де Ружмон (1906—1985) — швейцарский франкоязычный писатель и политический деятель, автор ряда эссе, посвященных историческим и психологическим аспектам любви.
386
Разумеется, составители протоколов использовали латинские слова для передачи окситанских выражений, которые употребляли в этом случае наши свидетели. Я не в состоянии с уверенностью определить, какими были эти две категории выражений на окситанском. Английский с его 1 love you и I like you very much способен лучше выразить отмеченную смысловую дихотомию наших текстов.
{221}
I love you — я люблю вас. I like you very much — вы мне очень нравитесь.
Это различие не проникло в их сознание через косвенное влияние литературы, передаваемой из уст в уста. Способность различать две формы любви в действительности была присуща тонкой крестьянской культуре. Влияние, если таковое имело место следовало бы проследить в обратном направлении: возможно, трубадуры на самом деле не изобретали, но просто текстом, письменным или песенным, вынесли на свет это различие, существование которого в окситанской народной культуре задолго предшествовало их творчеству [387] {222} .
387
По этому поводу смотри прекрасную книгу Д. де Ружмона, которую я критикую с восхищением. Еще одно (если говорить об отношении к детям, которое составляет тему данной главы) смешение проблемы изобретения некоего чувства (иногда современного приматам или даже серым гусям, если верить работам этологов!) с проблемами его обретения маленьким мирком литературной и художественной культуры.
{222}
Этология — биологическая наука, изучающая поведение диких животных в естественных условиях; термин возник еще в 1859 г., современный вид эта наука приняла в 30-е гг. XX в.
Возвращаясь к теме детства, следует констатировать, что в тайниках монтайонской и сабартесской души существуют также вполне живые, вполне естественные, вполне определенные чувства привязанности к детям, даже совсем маленьким, столь крохотным, как только возможно. Это чувства из числа «базовых», присущих региональной культуре. Ничто, абсолютно ничто не говорит, что в них следует видеть продукт внешней эмоциональной прививки, элитарной и более поздней. Пусть историки, полные решимости утверждать, что такая позднейшая прививка была сделана, во всей полноте возьмут на себя и бремя доказательств.
Начнем же с начала — с зачатия. После свадьбы беременность воспринималась как событие нормальное, естественное и даже желательное. Вне брака чувства по отношению к возможному бастарду вполне амбивалентны, но возможность полюбить не исключается. Я священник и ребенка не желаю, — объявляет Пьер Клерг под влиянием первого импульса. Что я буду делать, если забеременею, я буду опозорена, — в унисон ему вторит Беатриса. Затем постепенно, по мере конкретизации любовного чувства, происходит более позитивная перемена. Мы заведем ребенка после смерти твоего отца, — меняя курс, говорит в итоге кюре любовнице (I, 225, 243—245).
Ребенок во многих семьях Монтайю начинает существование как «катарский» плод. Очень скоро сей плод обретает душу, которой первоначально лишен: получает, таким образом, определенную ценность, в том числе и эмоциональную. Ибо мир (как гласит альбигойская Вульгата, распространенная среди крестьян Айонского края) полон старых душ, которые мечутся, как шальные. Если души исходят из тел злых покойников, то они проникают в предназначенное для этого отверстие в животе всякой скотины женского рода — собаки, крольчихи, кобылы, — только что зачавшей плод, еще не обретший души [388] . С другой стороны, если блуждающая душа исходит из телесной оболочки умершего, жизнь которого была безгрешной, то она обладает способностью проникать в чрево беременной женщины, чтобы одушевить зачатый плод.
388
II, 35. Смотри также речи Раймона Русселя (I, 220). Вальденсы из Памье тоже считали, что плод обретает душу.
Стало быть, в катарской Монтайю плод гарантированно вскоре обретает невинную душу. Тем больше оснований, чтобы он был любим уже в материнской утробе и самой матерью. Но я беременна. Что делать с плодом, который я вынашиваю, если мы с вами сбежим к еретикам? (I, 219) — говорит Беатриса де Планиссоль своему управителю (который тщится навязать ей такую перспективу). Читатели могут возразить, что эта вполне материнская забота дамы из Монтайю по отношению к ожидаемому ребенку есть признак благородной женщины, сердце которой нежнее, чем у грубой поселянки. Но нет. Такое возражение лишь отразило бы «классовый предрассудок». Столь же эмоциональное чувство тревоги по отношению к ожидаемому потомству проявляется у простой орнолакской крестьянки Алазайсы из Борда:
— Видите ли, — говорит Алазайса, — В тот день мы переправлялись на лодке через Арьеж, которая как раз была в разливе. Мы очень боялись перевернуться и утонуть. Особенно я: ведь тогда я была беременна (1,193). Продолжение диалога хорошо показывает, что особый страх Алазайсы перед возможностью утонуть был не за себя саму, но за ребенка, которым она была беременна и которого рисковала погубить за компанию. Кроме того, случайно ли, что регистр Жака Фурнье сообщает нам о контрацепции, но никогда о прерывании беременности? [389]
389
Только одно место имеет отношение к самопроизвольному, подлинному или воображаемому, выкидышу.
Рождение ребенка в этих условиях может стать синонимом многочисленных забот и тревог. Тем не менее культурно и эмоционально оно воспринимается как большая радость. У вас будут дети, — заставляет сказать дьявола Жак Отье в проповеди, которую он произносит ради Пьера Мори (III, 130). — И ребенку, когда у вас будет хотя бы один, вы возрадуетесь больше, чем всем прелестям рая. Катарский миссионер, пересказывая миф, вкладывает эту нотацию в уста Сатаны, который произносит речь для небесных душ, обреченных на грехопадение. Но эта речь вполне отражает спонтанную позицию поселян — благосклонную к рождению детей и к младенцу как таковому — против которой напрасно восстает официальное катарство. Пьер Мори и сколькие еще вместе с ним в Монтайю и других местах знают, что крещение есть причина для праздника и радости, которые переходят в крепкую дружбу кумовьев и кумушек, крестных матерей и отцов. Вы обзаводитесь множеством кумовьев и кумушек, крестя ребятишек, тратите на это свое добро, заводите тем самым дружбу... — тоном упрека говорит Белибаст Пьеру Мори (III, 185). Святой муж может критиковать сколько угодно. Новорожденный, которому не нравится, когда священник кропит его водой (II, 52), может, со своей стороны, сколько угодно орать и плакать. Это не мешает общей радости бурлить вокруг купели.
С первых месяцев жизни младенца арьежские мамаши окружают его лаской и негой, которые несколько поспешно представлены Филиппом Арьесом как недавнее изобретение Нового времени или позднего Средневековья [390] . Послушаем рассказ Раймона Русселя об одной местности в верхней Арьежи. Будучи сельским управителем, Раймон точно описывает местную практику, которую в первой половине XIII века не почитали за новую: Алисия и Сирена были госпожами де Шатоверден. У одной из дам дитя было еще в колыбели, и прежде чем отправиться в путь, она пожелала повидать его. (Она действительно собиралась присоединиться к еретикам.) Прощаясь, она обняла его, и ребенок рассмеялся. Едва подавшись к выходу из комнаты, где лежал ребенок, она снова вернулась к нему. Ребенок опять засмеялся. И так далее, и множество раз. До такой степени, что она не могла заставить себя оторваться от ребенка. Видя такое, она сказала служанке:
390
Aries P. Ор. cit., р. 135 — 141. Впрочем, тексту Арьеса двусмысленный, представляющий ласку то ли как «новацию» XVI в., то ли просто как оживление в культуре древней практики. Вторая интерпретация является, очевидно, более предпочтительной.