Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Братья Лимбурги. Февраль. Миниатюра из часослова герцога Беррийского. Нач. XV в, Франция.
Поэтому если мы хотим понять предмет нашего исследования, необходимо отложить — временно и чтобы вернуться к ним позже с другой стороны — проблемы социальной стратификации внутри деревни; необходимо начать с самого простого, рассмотреть «клетку», базовую ячейку, которая, будучи воспроизведена в количестве нескольких десятков экземпляров, и формирует Монтайю. Этой базовой ячейкой является крестьянская семья, воплощенная, насколько возможно, в непрерывном существовании дома и в повседневной жизни группы людей — «домашних», совместно проживающих под одной крышей; на местном наречии эта целостность именуется осталь [50] , на латыни протоколов инквизиции — hospicium и прежде всего domus. Достойно быть отмеченным то, что слова осталь, domus, hospicium означают одинаково и нераздельно и семью, и дом. Термин familia практически не используется в наших записях — он не просится на язык монтайонца, для которого семья во плоти и дом из дерева, камня или смешанной с глиной соломы — одно и то же. Разница между двумя этими понятиями, относящимися к родству и к месту жительства, станет очевидной в наше время, но она еще не существует в сознании людей,
50
Эта целостность, по сути, — первичная общность проживания или первичная экологическая общность. Известно, что слово «экология» происходит от греческого ??????, что означает «дом, жилище».
51
Об эквивалентности domus, классического латинского слова, и hospicium, которым буквально переводится на латынь провансальское слово осталь, см. высказывания Пьера Клерга (I, 226). Термин «дом» в собственном смысле слова (mansio) встречается в нашем документе лишь в виде исключения и только в устах человека, который родом из лионского региона (I, 121). Слово familia крайне редко (I, 276: familia еретиков). Одинаково употребляются hospicium и domus, чтобы сказать «дом и домашние, которые в нем проживают»; употребляется parentela (и изредка кое-где domus, по никогда hospicium), для того, чтобы назвать семейные связи кого-либо с его кровной родней, проживающей нс под его крышей, нс среди его домашних. По поводу основополагающей роли дома как одновременно эмоционального, телесного, земельного центра и центра проживания, в частности в Восточных Пиренеях, см.: Boutruche. Seigneurie et feodalite. V I, p. 81; и особенно Bonnassie. T II, p. 294. Последний настаивает на непрерывности существования серданского manse, «почти неотторжимого семейного держания» (Ibid. T. II, р. 304).
Многочисленные фрагменты говорят без прикрас об основополагающей роли, — эмоциональной, экономической, родственной — которую играет дом-семья в хлопотах среднего жителя Айонского края. Нет по этому поводу более красивого диалога, чем происходящий между Гозьей Клерг и Пьером Азема из Монтайю по поводу одного из инквизиционных эпизодов: Гозья, жена Бернара Клерга (второго) [52] , хочет исповедаться епископу Фурнье в некоторых еретических действиях, свидетельницей, а то и соучастницей которых она была. Пьер Азема предостерегает ее в ответ: Ты дура суетливая! Если ты признаешься во всем этом, ты потеряешь все добро и погасишь огонь твоего очага. Твои дети, с безумием в сердце, будут бродить с нищенской сумой... Не буди спящего зайца, а то он поранит лапами твои руки. Сверни и пройди в обход, чтобы не разбудить зайца. И Пьер Азема заключает, по-прежнему обращаясь к Гозье, domus которой, надо заметить, отнюдь не среди первых (но тем более...): Я вижу даже еще лучший способ сохранить ваш очаг. Поскольку я, доколе будет жить сеньор епископ (Жак Фурнье), буду принадлежать к его дому, то я могу сделать немало хорошего; и я могу отдать свою дочь в жены одному из ваших сыновей: так ваш семейный очаг благополучно придет в хорошее, то есть зажиточное состояние (I, 367). Если же, однако, ты признаешься в том, что замешана в ереси, ты, твой очаг и твои сыновья будете уничтожены.
52
III, 366-367. Не путать этого Бернара Клерга, сына Арно Клерга, с Бернаром Клсргом — сыном Понса Клерга и байлем Монтайю.
Этими словами, — добавляет Гозья Клерг, — обменялись без свидетелей я и Пьер Азема. И по этой причине я не стала признаваться в чем бы то ни было (инквизиции).
Все — в этом высказывании, которое выдвигает в качестве высшей ценности процветание домов, при случае связанных браком. Их правильно понятые интересы при этом требуют молчания. Основное понятие — domus, или круг совместно проживающих «домашних», сама жизнь, если не сама плоть, организует в своем развитии в единое целое разные элементы, центральные или второстепенные: огонь кухонного очага, имущество и землю, детей, супружеские союзы. Хрупкое образование, которому в каждом поколении угрожают, а то и разрушают его, эпидемии, вдовство, повторные браки, разбивающие и вновь создающие пары, да и инквизиция, — тем не менее в кругозоре среднего монтайонца оно является идеальной точкой отсчета.
Наконец, в том же тексте можно отметить сформулированное Пьером Азема вторичное, не вполне правильное значение, которое может принимать термин domus: значение родни. Когда Азема провозглашает: Я принадлежу к дому епископа, — он не имеет в виду, будучи простым крестьянином из Монтайю, что он обитает в епископском дворце в Памье, — но вполне бесхитростно заявляет о себе как о более-менее близком «бедном родственнике» прелата Фурнье.
Ничто так хорошо не демонстрирует значение domus в качестве объединяющего понятия социальной, семейной и культурной жизни в деревне, как его роль краеугольного камня, которую он сыграл в утверждении или возрождении катарства в верхней Арьежи и в Монтайю. Однажды, — рассказывает Мангарда Бюскай из Айонского Прада (соседняя с Монтайю деревня), — я встретила моего деверя Гийома Бюская на тропинке, по которой направлялась к церкви моего прихода (I, 499).
— Куда ты идешь? — спросил меня Гийом.
— Я иду в церковь.
— Вот оно что! — ответил Гийом. — Ты, похоже, стала исправной «церковницей»! Ничуть не хуже молиться Богу в собственном доме, чем ходить молиться ему в церковь.
Я ответила ему, что церковь — более подходящее место для того, чтобы молиться Богу, чем дом.
Тогда он просто пробормотал, обращаясь ко мне:
— Ты не в вере.
Значит, для Гийома Бюская, яростного сторонника катарских идей (не он ли хотел, чтобы его золовка перестала кормить грудью, обрекая умирать в endura {73} ребенка-еретика [I, 499]), альбигойская вера — это то, что живет и претворяется в доме. В противоположность римской догме, которая-пребывает в приходском храме. Впрочем, эта идея имеет широкое хождение. Когда ересь пробирается в осталь, — заявляет один крестьянин Жаку Фурнье, — она как проказа: заражает все на четыре поколения или навечно (II, 110). Од Форе из Мервея, истеричка, теряет веру в святое причастие; она делится своими сомнениями с соседкой и родственницей, Эрмангардой Гароди. Та, приходя в ужас, предостерегает разуверившуюся женщину о тяжких последствиях, которыми может обернуться подобный скептицизм для дома, где она живет, и для деревни. Вы настоящая гадина, — говорит эта Гароди Од. — Эта деревня и этот дом (осталь) всегда были чисты от всякого зла и от всякой ереси. Остерегитесь принести нам зло, исходящее из других мест, чтобы не обречь наши места на проклятие (II, 87). На взгляд Гароди, пути ереси абсолютно ясны: чтобы прогнила вся деревня, достаточно греха одного единственного дома. Наоборот, насилие инквизиторов видится его жертвами скорее как агрессия против еретического domus,
{73}
Endura (букв, «утверждение», от фр. endurcir — «сделать твердым») — смертный пост, узаконенный способ самоубийства (или даже — как в данном случае — убийства) у катаров. По их представлениям (ср. прим. 9 к Предисловию), полное спасение, прекращение цепи перерождений может обрести только «совершенный», а этот статус приобретается лишь в результате «утешения» (consolamentum), производимого другим «совершенным». Сила «утешения» такова, что человек, получивший его, уже не мог отойти от катарской веры и даже нарушить обязательные для «совершенных» правила. Если же это все-таки происходило, то значило, что оное consolamenlum недействительно, из чего следовало, что лицо, совершившее этот обряд, было ненастоящим «совершенным», и, следовательно, тот «совершенный», что возложил на него руки, тоже был неподлинным и т. д. Это грозило разрушить катарскую Церковь или, во всяком случае, подорвать к ней доверие. Поэтому принятие «утешения» практиковалось на смертном одре, а поскольку «утешенный» все же мог выздороветь и — гипотетически — повести себя неподобающим образом, то его следовало (с собственного согласия или даже без оного) «утвердить» в катарской вере, доведя до смерти.
Обращение в ересь также происходит последовательно, блоками — дом за домом, а не обязательно человек за человеком. Пьер Отье, катарский миссионер из Сабартеса, верит, что распространение его веры происходит от семьи к семье, от двора к двору гораздо лучше, чем от индивидуального сознания к индивидуальному сознанию. Бог пожелал, чтобы я пришел в ваш дом, — говорит он собравшейся семье Раймона Пьера, — чтобы я мог спасти души людей этого дома (II, 406). Для Пьера Отье дома — это ряды душ, которые целиком принимают тот или иной символ веры. Пьер Мори из Монтайю приводит как бы в подтверждение пример domus в Арке, который сменил веру «как один человек». Я думаю, — рассказывает Пьер Мори, — что Гайарда, сестра Гийома Эсконье и жена Мишеля Лета, и Эсклармонда, другая сестра Гийома, которой было тогда, должно быть, лет двенадцать, уверовали в ересь; то же самое было, по-моему, и с Арно, братом Гийома. Все они обратились враз, все домашние одновременно, вместе с Гайардой, матерью, с Гийомом Эсконье и с его сестрой Маркизой (III, 143). В самом Монтайю миссионерская деятельность Отье опирается на замкнутую структуру некоторых верующих семей. В то время, когда я жила в Монтайю и в Айонском Праде [53] , — рассказывает Беатриса де Планиссоль, — поговаривали среди уверовавших в ересь, что еретики (в частности, семья Отье) часто бывали у братьев Раймона и Бернара Бело, которые в ту пору жили вместе, так же как и в доме у Алазайсы Рив, сестры еретика Прада Тавернье; и в доме Гийома Бене, брата Арно Бене, что из Акса (который сам был тестем Гийома Отье): люди из этих разных домов все были из Монтайю. Беатриса, тонкая штучка, прекрасно поняла один из секретов успеха ереси в ее деревне: землячество, родство, «домоцентризм» [«maisonnalisme»] {74} или приверженность дому способствуют распространению опасных идей; они перемещаются блошиными скачками от domus к domus, от одной группы домашних — к другой. Едва ересь укоренилась, domus является для нее хранилищем: замкнутая сама на себя молекула, он всеми своими силами ограничивает компрометирующие контакты с нееретическими домами. Тайна новой веры пребывает в наибольшей сохранности, когда о ней шепчутся за дверью domus (II, 10); или, еще лучше, когда она заперта во влажной духоте четырех стен осталя: в самом Монтайю Алазайса Азема не говорит о ереси нигде, кроме как дома, со своим сыном Раймоном (I, 319). Она говорит об этом еще с членами семьи Бело (в данном случае — с тремя братьями Бело, Раймоном, Бернаром и Гийомом, и с их матерью Гийеметтой), а также с членами дома Бене, родственного предыдущему, то есть с Гийомом Бене, его сыном Раймоном и Гийеметтой, женой Гийома. (Отметим постоянное упоминание мужчин, молодых и старых, перед женщинами, даже старыми, в этом перечислении, даваемом Алазайсой Азема.) Также Раймонда Лизье, которая вследствие повторного брака станет позже Раймондой Бело и будет приговорена к заключению по обвинению в ереси, была в тесных отношениях с Гийеметтой Бело и с Раймоном, Бернаром и Арно Бело; она часто у них бывала и о многом тайно говорила с ними [54] ; относительно Монтайю и других деревень можно почти до бесконечности умножать подобные примеры, подчеркивающие присущую домам специфическую, всепобеждающую, но при этом тайную, общественную жизнь [55] .
53
I, 233, см. также III, 161. Ересь была принесена в Монтайю (или, скорее, занесена вновь, поскольку она уже присутствовала там в некоторой степени в 1290-х гг., если верить свидетельству Беатрисы де Планиссоль о Раймоне Русселе, см.: I, 219) семьей Отье в 1300 г. в дом Гийома Бене. Тот факт, что Гийом Бене был братом Арно Бене из Акса, который был тестем Гийома Отье, безусловно, облегчил контакты: из города в деревню и из одного domus в другой, родственный.
{74}
Э. Ле Руа Ладюри образует этот неологизм от слова maison (фр. «дом, домашний очаг, домашнее хозяйство») по образцу слова «национализм», то есть при знание своей нации высшей ценностью. «Домоцентризм», «мезонализм» есть признание высшей ценностью своего дома.
54
II, 223. Кроме того Арно Бело — будущий муж Раймонды Лизье.
55
Например: Мангарда (жена Раймона Эймерика из Прада) часто бывала о ту пору в доме Раймона Бело... и готовила еретикам хлеб... и приносила муки в помянутый дом (I, 416).
Система одновременно сообщающихся и замкнутых домов служит тыловым обеспечением катарского подполья. Но эта роль вытекает из общественной жизни domus, которая является специфической предпосылкой: ее используют, а не создают. В качестве доказательства: некоторые domus в силу самого факта своего некатарства служат в свою очередь структурной альтернативой общественной жизни для других монтайонских персонажей, остающихся добрыми католиками (при всех своих колебаниях). Жан Пелисье, деревенский пастух, утверждает, что он не был, по крайней мере в юности, еретиком. Я был вхож, — добавляет он в подтверждение своей приверженности истинной вере, — в четыре дома Монтайю, ни один из которых не был еретическим (III, 75).
Нельзя сказать, что подлинно коллективный орган, то есть собрание глав семей, совсем не существует в Монтайю; однако это собрание, в той мере, в какой оно действует, ведет, как представляется, призрачное существование: оно, несомненно, парализовано внутренним расколом деревни на религиозные группки и на противоборствующие кланы. Что же до братств, до общин покаяния и других элементов окситанской социальной жизни, они отсутствуют — если не в этот период вообще, то, по крайней мере, в наших горных сообществах в частности [56] .
56
Напротив, в лионской сельской округе в рассматриваемую нами эпоху братства многочисленны (согласно Т. Лорсену).