Шрифт:
Первая морская небылица
Пять курсантских страниц
Повесть
Страница первая
Впервые на тумбочке
Ночь.
Тридцать первое августа, точнее уже первое сентября, 1980 года.
Город-герой Ленинград.
– Эй, Стариков, – слышится откуда-то издалека, – вставай давай, твоя смена на тумбочку топать.
Нас трое дежурных-дневальных по поддержанию порядка в нашей третьей роте новобранцев-нахимовцев.
– Сколько время? – почему-то с трудом хриплю в ответ, не открывая глаз
Вчера вечером мы всем курсом – три роты по сто с лишним человек в каждой – только-только прибыли к началу учебного года в родной город, успешно пройдя полуторамесячные курсы молодого бойца в нашем летнем полевом лагере на берегу живописного озера где-то в лесах Карельского перешейка. Согласно установленной очереди ещё в лагере мы втроём сегодня, точнее уже вчера, после прибытия, заступили на эту вахту.
– Три часа пять минут, – возмущается мой товарищ-дневальный от второго взвода Илюшка Михайлов. – Я тебя уж десять минут, как бужу, толкаю, а ты всё «сейчас», «сейчас»…
Каждому из нас попеременно достаётся строго своё время стоять «на тумбочке», то есть правильней сказать, конечно, дежурить по два часа через четыре на вахте у входа в помещение роты, рядом с которым действительно имеется небольшая неказистая тумбочка. Там, внутри, в тумбочке, хранится всякая ерунда, правильней сказать документация на все непредвиденные случаи жизни.
– Не шуми, народ побудишь, – открыв, наконец, глаза, отзываюсь несколько осмысленно, с трудом отрывая необычно тяжёлую голову от подушки. – Иди уже, ложись, я в норме, проснулся, встаю…
В общем, эта казарменная тумбочка, а может, – бог знает! – документация в ней, которая, как ни крути, всегда хранится вместе с горой ненужного, как нам всегда казалось, хлама – даже молоток и гвозди имеются, не говоря уже о фонарике и флажках! – есть самый главный атрибут нашего дневального. Она там, у входа в помещение роты, словно официальный пограничный столб, знаменующий святая святых: границу дислокации подразделения.
Постороннему сюда нельзя!
Здесь, в казарме, личный состав отдыхает: разговаривает по душам, пишет письма домой – телефонов, напомню, нет! – умывается, бреется, справляет естественные надобности, спит, набираясь сил для новых ратных свершений. А посему граница и гласно – у тумбочки круглосуточно находится часовой-дневальный! – и негласно – в каждом подразделении всегда чувствуется своя, ни с чем не сравнивая и не забывая, аура – всегда на замке.
Одеваюсь быстро, на автомате, уверенными и отработанными за полтора месяца спортивно-лагерной подготовки движениями после оставшейся теперь уже, кажется, давно позади «гражданской жизни». Попутно, не задумываясь, в считанные секунды заправляю свою койку в нижнем ярусе возле ближнего окна к выходу и, максимально сконцентрировавшись, – всё-таки первая ночь в новом кубрике! – пробираюсь в полной темноте на выход к двери, из-под которой едва пробивается тусклая полоска дежурного света коридора.
Наша ротная тумбочка, как ей и положено, стоит на своём месте аккурат возле входных дверей четвёртого, последнего этажа, ведущих на широкую мраморную лестницу старинного питерского особняка прошлого века. Становлюсь спиной к ней, почему-то с трудом концентрируя взгляд на длинном, метров в пятьдесят-шестьдесят в длину и семь-восемь в ширину, коридоре-рекреации. В него выходят с одной стороны небольшие глухие двери взводных кубриков, различных бытовых комнат, туалетов с умывальниками, прочих старшинских кондеек и кладовых, а с другой – четыре высоченных, во всю четырёхметровую стену, старинных окна.
Ну, вроде бы всё на месте, всё хорошо и спокойно, вот только что-то всё-таки не так – голова будто не моя: всё плывёт, словно в густом тумане, сознание слабо отождествляет происходящее с действительностью, к тому же тело трясёт мелкой непривычной дрожью, чувствуется пронзительный озноб, холод.
Что это?
Может, просто не выспался за четыре часа после отбоя и очень хочется спать? Всё-таки в пятнадцать лет сон крепкий, и в три часа ночи, да ещё если тебя только что подняли с кровати, любому захочется спать. Впрочем, всего-то пару дней назад в лагере нас примерно в это же время несколько раз поднимали по тревоге, и мы легко, задорно выскакивали в течение трёх минут на плац в полной амуниции. Тогда, помнится, даже пришлось в качестве посыльного сделать пятикилометровый бросок по ночному лесу, – благо тёмная лесная тропа была достаточно широкой и без разветвлений! – в офицерское общежитие для оповещения руководства роты. И ничего, нормально – сон после рывка в два конца с фонариком в руках, со скоростью олимпийского бегуна от ночных теней косматых карельских елей с остроконечными ресницами, как рукой сняло.
А теперь?
А теперь что-то не так: сознание словно не здесь, не тут…
Ну, а где тогда?
Может, пробежаться по длинному коридору пару-тройку кружочков, всё равно никого нет и места много. Впрочем, нет! Это, пожалуй, неудобно: я в «гадах» – тяжёлых, неубиваемых матросских ботинках, которые и на лесной-то тропе гремят о торчащие корни деревьев на пару километров вокруг. А уж тут точно загрохочут всесметающим эхом старинного дубового паркета вытянутого холла тревожным маршем несвоевременной побудки. В общем, так нельзя: ребятам ещё честных четыре часа здорового сна, а мне – с трудом поднимаю глаза на часы над огромными распашными двойными, словно во дворце, стеклянными дверьми на этаж! – час сорок до смены с тумбочки.
Ну, тогда, может, поприседать пару сотен раз? Глядишь, полегчает!
Что и делаю теперь.
Но лучше от физической разминки почему-то не становится, разве что пространство сжимается в одну точку, точней в одну лишь тумбочку, на которую я беспардонно усаживаюсь, свесив ноги. Но знобить, кажется, стало чуть меньше, на лбу выступает непривычная испарина, хотя что там каких-то сто – двести приседаний для здорового молодого организма.
Здорового ли?
Стоп! Так может, я просто…
Голова после воцарения на трон-тумбочку почему-то ещё больше клонится вниз. Ах, как хочется куда-нибудь – всё равно куда! – упасть. Пусть даже прямо на пол, то есть на палубу, конечно, как принято говорить у нас в училище, что, кажется, в итоге и делаю, окончательно теряя понимание происходящего. Помню: в последний момент из последних сил непроизвольно жмусь к входным дверям вплотную, дабы намертво заблокировать собой входной проём.
Одним словом, зайти в спящую согласно распорядку дня роту незамеченным для дневального, то есть меня, пусть и потерявшего на какое-то время контроль над ситуацией, всё равно будет непросто.