Мосты
Шрифт:
– Давай! Отведем музыкантов поесть...
– Выпьем по четвертинке для храбрости и докажем девчатам, что хрен все-таки слаще редьки!
Голова у Митри была твердокаменная. В школе, бывало, разбежится, по-бараньи боднет парту - и поломает. Но с годами умнеет любой. Как говорится, медведя и то можно научить танцевать, тем более такого двужильного парня.
Митря подозвал Вику и сказал ей:
– Слушай... как музыканты отправятся уплетать, прихвати Мариуцу Лесничиху и уматывайте отсюда. Чтоб я вас нашел в липовой роще, возле землянки лесника.
– А если Мариуца не захочет?
– Хе-хе, Мариуца только этого и ждет!
– Прямо-таки сохнет по тебе!
– Сохнет, не сохнет... делай, как я велел.
И поскольку Митря не любил толочь воду в ступе, он гоголем прошелся внутри круга танцующих, вырвал платок из руки Мариуцы. Потом снял кольцо с ее пальца. Скрутил руки еще нескольким девушкам, отнял и у них платки и кольца, весело смеясь, разинув рот до ушей. В тот день он договорился со многими девушками - несколько воскресений хватило бы, чтобы посылать их в сады и в лес.
Но вышло не совсем так, как думал Митря. Примерно в полдень на хоровод пришли кукоарские парни-призывники. Стали веселиться вовсю. Танцевали, пели, плакали - небо смешалось с землей.
По тропинкам, по сугробам
Все спешат к своим зазнобам,
Мэй, мэй!
Полосатые шерстяные торбы... Торбы из белого льна... Полдень кружил этих парней, кружил девушек. Бутылки вина переходили из рук в руки.
Мы встревожились. Цыгане напьются - весь жок пойдет кубарем.
Перепелка-перепелушка,
Ты гнездо свое смени.
Бадя с плугом уж вблизи,
оф, оф!
– Давай, Ион, а то тебя обнесли!
– Оставьте его, дядя Григоре... Играй, Ион!
Перепелка-перепелушка,
Ты смени родимый дом.
Я иду с косою острой,
оф, оф!
– Слушай, Трифон! Это... Как бы тебе сказать... от военной службы и от смерти никуда не денешься... Такое дело!
По садам, что биты градом,
Ходит, стонет мама Раду.
Эх, сломан тонкий черенок.
– Где ты, Раду, мой сынок?
– Нет, ты не тревожься...
– Я тебе брат или не брат?
Таков обычай: когда кукоарянин расстается с родным селом, вспоминает все песни, какие знает. И шагу не шагнет со своего двора, покуда вина не пригубит. Но как сделает эти два дела - готов! Остается дать кое-какие наставления жене - и в путь-дорогу! Правда, при одном условии: если в селе в тот день не справляют жок. Но если же хоровод в разгаре - другая петрушка. У каждого кукоарянина про запас столько замысловатых и жарких плясок, так и недоплясанных из-за пахоты, посевов, жатвы, из-за осени, когда надо и убирать кукурузу, и собирать виноград, и сбивать орехи.
Да и чего греха таить: знает человек, когда уходит, но не ведает, когда вернется.
Бедный дядя Штефэнаке! К вечеру призывники должны быть в военкомате, и председатель начеку: как бы не набрались до положения риз. Как тогда доедут до Теленешт?
С сельских улиц и улочек один за другим собираются старики. Проводить призывников, сказать напутственное слово. Так заведено в селе.
Среди стариков, конечно, и мой дедушка. Выделяется он среди них. Злые языки возводят на деда напраслину. Говорят, хорошо сохранился, потому что не очень-то утруждал себя в поле: всю жизнь держал в одном кармане армяка селедку, испеченную на углях, в другом - чекушку водки. И когда мужиков наделяли землей в двадцать четвертом году, он отказался от делянки. Тоже, говорят, чтобы не перетрудиться.
Так или иначе, напраслина на вороту не висла: дед и правда работал как молодой, выглядел моложаво. Время было милостиво к нему. Во рту сохранились все зубы - еще бы, как он ухаживал за ними, каждую весну счищал с них камень плотницким рашпилем.
И поскольку дед один был со всеми зубами, ему предстояло сказать во всеуслышанье прощальное слово.
Начал он свою речь так:
– Наводить тень на плетень я не буду, беш-майоры!.. Выслушайте-ка меня, коровьи образины!
– Валяй, дед Тоадер!
– Что ж, да хранит вас господь... Так уж человек устроен. Уходит, чтоб было откуда возвращаться. Я был еще щенком, когда меня на арбе с волами отправили в пехоту. Русские тогда наступали за Дунаем... А мы переправлялись с провиантом...
Дедушка увлекся воспоминаниями, хотя всегда любил пожаловаться на дырявую, слабеющую память.
Речь его явно затягивалась. Он перечислял всех генералов, отличившихся в дунайской кампании, разгромивших турок под Плевной.
Бедняга Гончарук, начальник милиции, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Каждый раз, когда дед упоминал Киселева, Скобелева, Куропаткина, он передергивался и просил Штефэнаке поторопить призывников. Дело в том, что вина в селе полным-полно, но и стариков не меньше... И под Плевной отличилось много генералов. И если каждый старикан станет их вспоминать, конца не будет! Тем временем дедушка перешел к новейшим событиям:
– Я вам рассказываю о старых русских, что разрешали людям держать дома ружья... А про нынешних русских... пусть расскажет Штефэнаке. Он теперь, беш-майор, пошел к Негарэ, отнял ту самую говорящую коробку, радио, или как ее, коровья образина! Нет позволенья, говорит... А почему нет позволенья? Потому что яйцо хочет курицу учить!
– Товарищи!
– Гончарук поднялся на ступеньки клубного крыльца. Он говорил отчетливо и каждую фразу повторял дважды: - Товарищи! Не беспокойтесь, ваши сыновья будут служить в несокрушимой армии, которая даст отпор любому врагу. Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.
Все люди, собравшиеся на хороводе, без призывов и понуканий вдруг закричали "ура!". Эхом отозвались окрестные долины. Не знаю, что еще хотел сказать дед, - слова застряли у него в горле. Призывники целовали ему руки, а он от гнева подпрыгивал на одной ноге, готовый и вовсе уйти из хоровода.
Митря облегченно вздохнул, когда будущие солдаты тронулись с места. Закричал в пространство:
Братья-воины, ура!
В путь далекий вам пора...
А хора летит ко всем чертям!..