Мосты
Шрифт:
– Пойди, Тоадер, в свой интернат, забери школьные документы, - велела мать.
Отец меня не отпускал. В таком препирательстве прошло несколько дней.
Наконец я отправился. Но школа уже эвакуировалась. Документов не у кого было спросить. Только яма в школьном дворе, где раньше гасили известь, была доверху полна радиоприемниками. Поломанными, изувеченными. Думал, найду хоть один более или менее исправный. Черта с два!
Ветром несло во все стороны смятые бумаги. Хлопали окна и двери покинутых домов. Городок был пустынен и безжизнен.
"Старое дерево не приживается в чужом краю... Засохнет в странствиях, не успев пустить корней в неведомую почву..."
Кому могло прийти в голову, что еще до захода солнца городок будет оккупирован! И старики, старухи с кладбища, где белеют каменные могильные плиты, будут брошены на дно оврага, рассекающего помещичий виноградник, и заживо засыпаны землей...
В церковь, что возле нашей школы, доставили убитых немецких офицеров. Справили по ним панихиду. Играли два военных оркестра - немецкий и итальянский. Ухали орудия. Отпевали три священника.
А в яме, на краю питарского виноградника, в пятистах метрах от церковной паперти, земля подымалась и опускалась, ходила ходуном. Умирали похороненные заживо. Заживо!.. Старики и старухи. Их рты были забиты кукурузными початками.
– Файн! Файн!
Над засыпанным оврагом торчали широко раскинутые в стороны руки старика... Голова с седой, всклокоченной бородой, запутавшейся в комьях земли. Ему заткнули рот полотнищем красного флага.
2
Дядю Штефэнаке забрали прямо с работы. Делал последние приготовления к обмолоту. Залез в паровик и помелом сметал сажу. Потом попробовал, не текут ли трубы.
Всего в саже, его привели на школьный двор.
Четверо рыжих толстомордых фашистов принуждали его преклонить колени перед односельчанами и попросить прощения. Вместо этого председатель вынул кисет, трут и кресало. В кукурузный лист щедро насыпал табачку - экономить не было никакого смысла - и стал высекать огонь. Немцы наперебой принялись его фотографировать. И тогда председатель рассердился: так чиркнул кресалом, что фитиль затлел в трех местах.
– Файн! Файн!
– тараторили немцы.
Черные мундиры, засученные по локоть рукава, автомат на груди, фотокамера на боку. И черная эмблема смерти - череп, под ним две скрещенные кости...
Дядя Штефэнаке не позволил завязать себе глаза. Широкой спиной повернулся к убийцам, чуть втянув голову в плечи, словно за шиворот ему капала холодная вода...
Его похоронили в школьном саду.
Никто не плакал. Фашисты недоумевали. Несколько часов назад они убили секретаря сельсовета в Гирова. Его нашли в поле - полол кукурузу. Вместе со всей семьей. Жена, семеро детей. Детвору заставили вырыть отцу яму. Ему завязали глаза распашонкой младенца, который гулил в ивовом корытце среди кукурузных стеблей. Там от плача дрожало поле, долина. Семеро детей и женщина - и каждый плакал на свой лад. А здесь,
– Возьми замок, пойди повесь на его дом... Чтобы никто не вошел.
– А зачем вешать теперь замок? Замок - он для добрых людей. Какой с его прок нынче?
– Фашисты срывали с петель запертые двери. Грабили кооперативы, магазины, склады.
– Хорошо, что ты не пошел на службу...
– говорила мать отцу.
– Неизвестно, кому хорошо, кому плохо!
– отвечал отец.
– Может быть, лучше всего мертвым.
Нажимать на отца начали месяца два спустя. Духовенство и чиновники вернулись из-за Прута. Батюшка Устурой повадился к нам.
– Костя... Транснистрия* очень нуждается в священнослужителях. Там пусто, хоть шаром покати... Наш братский долг - вернуть людей в лоно веры...
_______________
* Так оккупанты именовали Заднестровье (до Буга), присоединенное к Румынскому королевству.
– Не поеду, батюшка.
– Подумай, посоветуйся с женой.
На восток днем и ночью тянулись войска разноязычных армий.
Проходили немцы, и мальчишки с крохотными телятами убегали в глубь леса. Немцы очень любили мясо таких, еще с молочными зубами, сосунков.
Когда проходили итальянцы, женщины прятали кошек в духовках и дымоходах. Война принесла нищету, голод, а с ними - тьму мышей. Поэтому в Кукоаре кошками дорожили. Итальянец же как услышит, что кошка мяукает, прямо-таки шалеет...
– Костя... Церковный совет. Все зажиточные сельчане говорят, что вел ты себя достойно, не принимал должностей и почестей от большевиков... Но... настало время хорошо подумать. Кто не с нами - тот против нас. А тебя спросят в примарии: с кем ты?
– С Кукоарой он, батюшка! Все беш-майоры с Кукоарой!
– Добрый день, дед Тоадер! Как живете-можете?
– Воюю со старостью.
– Решето еще вертится?
– Вертится, святой отец!
– Фасоль еще сажаешь?
– Сажаю, батюшка... Но вымениваю на мясо.
– Ты совсем не изменился.
– Мои кости для этого слишком старые.
При деде поп не хотел говорить с отцом о государственных интересах. Толковал о мелочах. Рассказывал, как справлял пасху в Олтении*. Но когда старик удалился, продолжал свои уговоры:
_______________
* О л т е н и я - область в Румынии.
– Забудем былые раздоры, Костя... Мы же были детьми. А дети - они безжалостные, беспощадные... Ты обзывал нас чесночниками, мы жаловались отцу... А старик был крутого нрава...
– Что было, то сплыло, батюшка. Сколько воды утекло... Мне уже поздно начинать все сначала.
– На праведный путь никогда не поздно вступить...
– И заблудшая овца, которая возвращается в стадо, особенно в цене...
– Костя!
– Батюшка поднял руки.
– Где-то мы были неправы. Сознаю... Несправедливо поступили с вами...