Мосты
Шрифт:
– Не приведи господь! Тоже мне, чистые! Дом смердит, как логово хорька. По нужде не выходят во двор!
– А ты еще завидовал Георге Негарэ, говорил, что везучий он человек... вся колхозная картошка оказалась на его делянке. Вот и тебе повезло. Ты же мелким бесом извивался, все хотел попасться на глаза начальству, выбиться в примари... Попу лизал пятки!..
Каждый вечер, когда немцы уходили на ужин, Вырлан облегченно осенял себя крестным знамением. И едва успевал убрать в доме, прилечь, как уже возвращались постояльцы, поднимали его с постели, выпроваживали за ворота и запирали за ним калитку. Потом начинали пьянствовать.
Дедушка
– Ищи ветра в поле! Иди спали ему пахоту, коровья образина!
Едва ли стоило в такую лихую пору смеяться над чужой бедой. В нашу калитку то и дело заглядывали кавалеристы. Говорили по-русски. Спешили, были возбуждены. Однажды, увидев отца, кавалеристы защелкали затворами пистолетов. Приказали подать вина. То были власовцы. Что оставалось отцу? Пошел, принес. Офицер велел налить в стаканы. Отец повиновался. Потом офицер опять подставил свой стакан. И так раз за разом. Пока отец наливал, офицер, хоть его и не тянули за язык, рассказывал, что против него воюют двое братьев и отец. К тому же он клял немцев, размахивал пистолетом: бегут владыки мира. Бегут, как зайцы. На опушке леса, возле Михалаша, немцы оставили в арьергарде их эскадрон. Завязался кровавый бой. От эскадрона уцелело несколько конников. И под теми лошади пали. Пусть отец достанет им коней. Коней и табака, если ему жить не надоело.
Я мгновенно кинулся за табаком, чтобы вызволить отца из беды. Прихватил кувшин жирного овечьего молока и помчался к дому попа. Батюшка Устурой покинул родное жилье, снова убежал за Прут. Теперь в его доме расположилась семья с Украины. Женщина, больная чахоткой, не могла дальше ехать из-за кровохарканья. Она работала переводчицей у немцев, а теперь ей суждено было встретить свой смертный час в покинутом поповском доме. На полу, без свечки умирала она...
Однажды я уже брал у них махорку. Тоже в обмен на молоко. Отец переводчицы, молчаливый старичок, имел целых полмешка.
Когда я вернулся домой и показал махорку, власовцы так обрадовались, что забыли о конях. Отец отделался легким испугом.
Вино развеселило офицера, он ударился в воспоминания. Рассказывал о том, как окончил военное училище, в звании лейтенанта попал на фронт. Дальше он в подробности не вдавался, но чувствовалось: одна мысль о немцах вызывает у него бешенство. Он дико хохотал и болтал без умолку о делах на фронте... Пил вино, смеялся:
– Русских ждете?
– Ничуть мы их не ждем... К тому же они далеко, наверно!
– говорила мама с чисто крестьянской дипломатией: хотела выгородить отца.
– Хе-хе, очень далеко... Километрах в трех, за лесом.
Он не скрывал, сколько кавалеристов потерял эскадрон, сколько коней пало в бою на опушке леса.
Во всем виноваты немцы! Отступают - и не предупреждают союзников. Вообще немец нынче пошел не тот. Из стойкого и храброго солдата превратился в трусливую бабу!
2
Уже обозначились тропинки, подсохли поля. Проклюнулись бобы, расцвел кизил.
И вдруг - снегопад! Крупные и пушистые, словно вата, хлопья.
– Я, беш-майор, еще когда поглядел на свиную селезенку, предсказал, что зима будет долгая. А вы-то думали, что ее волки съели! Нет, зимушку им не съесть. Не забывайте приметы: ежели селезенка продолговатая и жирная у края, быть долгой зиме... Опять же по ласке можно судить. Если зверек этот в белоснежной шубке,
Мать что-то считала на пальцах и бормотала себе под нос, потом сказала:
– Сегодня у нас восемнадцатое марта. До пасхи осталось...
– Ш-ш, слышите? Ветер поднялся, как бы пасха у нас не оказалась со снегом. На моем веку случалось...
Злобно и тоскливо завывал на дворе ветер. К вечеру все село потонуло в белой метели. За два шага не разглядеть человека. Земля смешалась с небом. Но крестьяне были довольны: может, в такое ненастье немцам не захочется ходить по селу.
Ночью, с полей, казалось, доносился крик, плач, сдавленные рыдания...
Мело почти до конца недели.
Утром из-за заносов невозможно было открыть дверь. Мы с отцом выбирались через чердачное оконце. Первым делом высвобождали из снежного плена дедушку. Без нашей помощи он бы не выбрался: окна у него зарешечены, чердак заложен, а лезть в дымоход - не тот возраст.
Старик нетерпеливо ждал нашего прихода у окна. Деревянную лопату держал наготове. На ночь он ее всегда вносил в дом - посушить.
Потом мы втроем прокладывали дорожки среди сугробов. Первым делом к конюшне - напоить лошадей. Потом тропинка к курятнику - накормить птицу. Наконец, к овечьему загону. Овцы всегда оставались напоследок. Холод им нипочем. Лягут в своих шубах на снег, и никакой мороз их не проймет. И уже потом расчищали вход в погреб. Тут дед веселел и начинал лихо покручивать усы.
Но все, что имеет начало, имеет и конец: и метель улеглась.
Теперь мир показался мне еще прекрасней. Войны словно не было. И люди, и дома, и солнце - все выглядело обновленным, сказочным, затерянным среди снегов.
Шел я тогда к колодцу. Тропинка пролегла словно по дну ущелья двухметровой глубины. По бокам отвесные белые стены, выше моей головы.
Или выходил покормить коней... Солнце заглядывало мне в глаза из-за белых курганов.
В наших местах редко выпадает такой обильный снег. Поэтому дети очень любят бегать по сугробам, воображая, что они воины в белой крепости, где множество всяких таинственных ходов и переходов. Братишка мой, Никэ, не отставал от других ребят. Когда наступало время обеда, я искал его до одури в снежной пучине.
Однажды Никэ вернулся домой с парой немецких брюк. Не шуточное дело!
Отец круто взялся за него: откуда штаны?
– Из машины, в снегу застряла...
– Пошли, покажешь!
– отец схватил его и потащил где волоком, где приподымая. Я увязался следом. Но лучше бы я остался дома.
То, что я увидел, болью отозвалось в сердце. Немцы поливали бензином машины и поджигали. Вместе с нагруженным добром: новой форменной одеждой, трикотажным бельем, хромовыми сапогами, рулонами мануфактуры.
Слава богу, я уже был не маленький. А что я видел? В начале войны мне еще семнадцати не стукнуло, сапоги носить время не подоспело. А когда подоспело, была война. И не носил я другой одежды, кроме домотканой, сработанной матерью, покрашенной бузиной и ореховыми выжимками. За три года войны я видел сапоги только у майора, который муштровал призывников. Больше знал крестьянскую обувку - постолы. Будь они благословенны - опора, спасенье мужика!
А теперь горели хромовые сапоги. Мягкие, шелковистые, из настоящей кожи. Носки, прочные что твое железо. А у меня вода хлюпала в постолах.